Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Когда я был в Марселе, чтобы встречать маму, я почти не видел его. Теперь я рассмотрел, что это отличный город в стиле Парижа. Больше всего мне, конечно, хотелось полюбоваться на Средиземное море, но моросил дождь и было мало красок.

Концерт в половине шестого, аудитория маленькая, но внимательная (в этом обществе, кажется, всего четыреста членов).

Больше всего имела успех моя 2-я Соната.

Утром - в рапид, - и обратный путь в Париж. Сегодня солнечный день, и Средиземное море, по берегу которого идёт сначала путь от Марселя, сияло тёмно-синим цветом. В цвету персики и jeunets.

Вечером, в очень усталом виде, вернулся в Париж. Пташка и «устрица» в порядке. От Б.Н. письмо: маме лучше, немного ходит, но доктор всё ещё запрещает везти.

День провёл дома. Учил 2-й Концерт. Оказывается, «Шута»-таки поставили в Нью-Йорке, в крошечном театрике Neighborhood Playhouse. Ставили с маленьким оркестром в чьей-то оркестровке с моего клавира. Вероятно, скверно и уж во всяком случае не по-моему. Остаётся один вопрос: нельзя ли вытянуть хоть сколько-нибудь долларов!

Боровский вернулся из испанского турне и завтра едет в Германию. М.В. чувствует, что виновата передо мной, поэтому воспользовалась приездом мужа, чтобы явиться к нам. Боровский мил, рассказывал про Испанию. Стравинский дирижировал концертом в Барселоне, имел колоссальный успех – приезжала даже королева, но его программа: «Жар-птица» и «Пульчинелла», т.е. наиболее популярные вещи.

Приходил Эберг, с которым писали от имени издательства, в Neighborhood Playhouse, New York, требуя с них деньги за «Шута».

Был на вечере Бальмонта, на котором не мог участвовать в этом году из-за контракта с Эбергом. Пела Тобук-Черкасс, всё это было скучно и как-то ненужно, хотя Тобук (что по идее удачно) и пела различные романсы на слова Бальмонта: Стравинского, Черепнина, мои. Бальмонт читал венок сонетов «Золотой обруч», очень хорошая вещь, но как-то никто не оценил виртуозность, которую требует венок сонетов. Вечер прошёл холодно. Грустно, но я и сам не был увлечён.

Пташка получила от Mrs Garvin три тысячи франков на покрытие расходов по деторождению. Она даже удивлена и смущена такой крупной суммой, но сама сумма нам очень кстати. Вечером был Сталь, играли в двойной пасьянс. Рассказывал про Диву, которая в Америке, а я про планы о Гильгамаше. Сталь советует: напишите пять романсов на слова Цетлина, а он в благодарность будет финансировать вам сочинение Гильгамаша. Я добавляю: а затем издать эти романсы как песни без слов!

Показывал Полаку глаза. Левый глаз изменился мало, правый ухудшился, догоняя левый, поэтому переменил мне очки. Любопытно, что у меня невралгия с левой стороны, а ухудшился правый глаз.

Приходил Ларионов, предлагал написать небольшой, минут на пятнадцать, кукольный балет, который в конце апреля шёл бы в Монте-Карло, а затем в Париже. Увы: очень мало времени!

Продолжаю учить 2-й Концерт. Каждое утро после кофе сразу сажусь за рояль. Такого усердного занятия фортепиано давно не упомню.

Был Цедербаум, принёс французский перевод «Семеро их», сделанный Лалуа. Я даже не ожидал, что можно было сделать так ловко, но, конечно, есть пробелы и я просил Цедербаума сделать мне рандеву с Лалуа, чтобы переговорить.

Так как Боровский на два дня вернулся из Германии, то М.В. пригласила нас обедать, но мы отказались под предлогом того, что Пташка ещё не выезжает. Поэтому вечером был Боровский у нас, я играл ему 5-ю Сонату, к которой он теперь относится с почтительным восхищением.

Был Шлецер, говорил про тот же балет, что Ларионов, но я опять объяснил, что, к сожалению, не поспеть в две-три недели накатать пятнадцать минут музыки, продолжая учить 2-й Концерт.

Отправился в Лион - на концерт. Семь часов езды не очень утомительны, но поезд опоздал на полтора часа, да часы перевели по всей Франции на час вперёд, так что я приехал поздно ночью, попал в отель с картонными стенами и спал плохо, так как за стеной была любовная пара (целое представление), а потом – в четыре часа ночи - ночной сторож громко подметал отель.

Лион построен на длинном узком полуострове, образованном слиянием рек Роны и Соны. Один берег высок и красиво застроен. Но сам город скучный, дома однообразны и некрасивы. Жизнь, говорят, замкнутая и лежит в прошлом столетии.

Концерт прошёл в красивом зале, и каждому из номеров предшествовало краткое объяснение директора. Я играл хорошо, лучше, чем в Марселе и Париже, и публика была очень внимательной и чуткой - успех очень большой, устроители довольны.

Обедал у одной здешней музыкантши, Mme de Lestang, которая пела мне мои песни Ор.35.

Так как на эту ночь я переехал в другую, более спокойную гостиницу, то отлично выспался, а в полдвенадцатого дня отправился обратно в Париж. В восемь часов вечера я был дома, где всё благополучно.

С Цедербаумом были у Лалуа - говорить о переменах в «Семеро их». Лалуа - заведующий отделом прессы в Grand Opйra и занимает кабинет в здании театра. Он очень нервный господин, похож на наркомана, и наш разговор происходил бурно, чуть не переходя иной раз в ссору. Однако он очень талантлив, и некоторые поправки предложил хорошие. Расстались мирно.

Вечером был у Цетлина, где опять все наши писатели: Бунин, Мережковский, Гиппиус. Куприн, Ремизов, а также сотрудники «Последних новостей». Очень было любопытно, как Осоргин, нашумевший своими призывами к русской молодёжи - ехать немедленно в Россию, и Милюков играли в шахматы. Милюков защищался очень осторожно, но проиграл. Тогда я сел с Осоргиным и разнёс его, пожертвовав ферзя. Хотел я поговорить с Мережковским о Гильгамаше, но он так важно беседовал с Буниным о миссии русской эмиграции, что не удалось.

Кроме Концерта, занимаюсь вписыванием всех трёх переводов романсов на Ахматову. Наконец эти переводы сделаны и их можно будет перепечатать на четырёх языках. Эти романсы самые «доступные», а их никто не знает.

Был на генеральной репетиции Романтического театра, во главе которого стоит Романов, тот, который должен был ставить «Алу и Лоллий», если бы балет этот удался. Но их спектакль мне не понравился, а музыка Метцеля невыносима.

Надо взять себя в руки при подготовке Концерта: страшная точность - и не прощать себе ни одной сомнительной ноты.

При такой системе можно достичь рахманиновской безукоризненности.

Приходила певица Гонич, которую прислал ко мне Шлецер, чтобы она спела мои романсы. Молодая, красивая женщина, недурный, но не безукоризненно поставленный голос. Недавно из Москвы и, кажется, хочет обратно.