Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Я сунул его в рот и положил под язык. Сладковатый запах марихуаны медленно плыл, растекаясь по лестнице, пока я поднимался, чтобы попасть в главный зал.

Я стянул куртку, завязал рукава на поясе и огляделся.

— Ого, Джанис, невероятно, просто невероятно!

— Да–да, идём, — тянула она дальше. — Джуди ждёт тебя за кулисами.

Посреди танцпола сидит парнишка, рядом с ним огромный эльзасец застыл как изваяние. Перед ним — плакатные краски и кисти, а сам аккуратно выводит психоделические рисунки прямо на полу, отгоняя танцующих со своей работы.

— Эй, дружище, не наступай на мой рисунок, обойди.

Подхожу к нему, и стою как завороженный. Рядом не терпится увести меня — Джанис.

— Э, ну, Джанис, я же здесь в гостях, позволь посмотреть.

Она рассмеялась и осталась тоже посмотреть, как парень рисует. Всюду по залу мерцают вспышки сигарет с марихуаной. Дьявольский цветок прямо на моих глазах распускается в этом зале любви. Группа парней, взявшись за руки и встав вкруг танцуют. На их спинах — крылатый череп, символ смерти. А чтобы яснее было — цветастая надпись декларирует:

«Ангелы Ада

Оукленд Калифорния»

Они веселятся. Их огромные стальные шлемы, мотоциклетные сапоги с пряжками в унисон двигаются в такт танцу. Брызги красного на полу бьют по глазам так сильно, что чувствую боль. Приглядываюсь внимательнее. Ярче ещё ничего не видел в этом разнообразно расцвеченном помещении — человеческая кровь. Какой–то бедняга — игрушка в их руках. Будто играя в мяч, они пинают его, передавая от одного к другому. Ужас пронизывает меня. Инстинктивно дёргаюсь к танцующим черепам. Джанис грубо хватает меня за руку.

— Стой! Пошли отсюда! Не вмешивайся, они убьют тебя.

Вот тебе и философия любви и мира!

— Но, — продолжила Джанис, будто прочтя мои мысли, — некоторые из них действительно довольно милые парни. Но как решать свои дела — это их право, дружок. Я бы не стала мешать им. Успокойся. Пошли, найдём Джуди.

Нам потребовалось целых четверть часа, чтобы добраться за кулисы. Мы попали в узкие коридоры с множеством дверей по обе стороны, за каждой слышались, то настройка гитары, то регулировка усилителя, рабочие сцены, монтировщики сновали вперёд и назад по этим лабиринтам.

Меня знакомили с рабочей группой Благодарного Мертвеца и Старшего Брата, делающие последнее приготовления для выхода музыкантов на сцену. Один из них прикрикнул на Джанис:

— Джанис, сорок пять минут тебя ищем, смотри, вылетишь отсюда!

Какой–то длинноволосый кареглазый симпотяга прислонился, стоя в углу, чёрные кожаные ковбойские штаны с широким чёрным ремнём, на ногах ковбойские сапоги. Король ящериц, собственной персоной.

— Хочу познакомить тебя с Джимом Моррисоном.

— Привет, Джим, как дела?

— Нормально, работать пришёл или как?

— Э, Animals распались, дружище, вот я и приехал погостить, оглядеться. Здорово здесь, мне нравится.

— Да, верно. А я только вернулся из Канады, гастроли, всё такое, знаешь. Остальные в Лос—Анжелесе. А ты когда туда? Там тоже приличная обстановка.

— Очень может быть скоро, — говорю.

Он протягивает мне банку холодного Бадвайзера. Знакомое лицо промелькнуло в толпе. Крючковатый нос, голубые глаза, длинные светлые волосы завязаны хвостом на затылке, борода и улыбка через всё лицо принадлежали Эрику—Башке.

— О, ты, наконец, решил поучаствовать, да?

— Я только посмотреть, Эрик, действительно только посмотреть.

Крис Брукс выскользнула из темноты — в руке банка пива. И сразу ко мне. Целую её в щёку.

— Видишь, что я имела в виду? — говорит, а сама гордая как сова.

— Да, просто невероятно, фантастика, что здесь происходит, — подхватывает Эрик—Башка. — Кто мне скажет, что ничего не изменилось, увидев такое? Ты хоть заметил здесь что–нибудь плохое? Четыре сотни танцующих фриков и никаких беспорядков.

— Но, а Ангелы, там настоящая драка, — пытаюсь возразить я.

— Ну и что, Ангелы тоже становятся другими, меняются, — настаивает на своём Эрик.

— Да, я уже об этом слышал.

— Вот увидишь, нам удастся изменить здесь всё. Так мы изменим весь мир. Жизнь — это химия, — сказал он, — есть плохая химия, есть хорошая, и в Сан—Франциско сегодня мы стоим за лучшую философию — которая нужна всему миру. Мы сможем прекратить войну во Вьетнаме. Вот почему я уехал из Англии год назад. В Америке есть шанс всё изменить, грядёт революция. Если повести дела правильно, всё заработает. Ты только взгляни как заправляет здесь всем Билл Грэм. Только кажется, что здесь всё хиппи–дитти, этот человек делает и деньги тоже и музыканты у него хорошо зарабатывают. Все они профессионалы, а это только новый взгляд на все старые вещи, новый способ звукоизвлечения. Более открытый. Более искренний. Возвращаемся к корням.

Пока он стоял так, раскрывая передо мною свои взгляды на новый мир философии, вокруг нас образовалось плотное кольцо слушателей.

— Почему только на недельку, дружище, — сказал, снова широко улыбаясь, — жди, вот сейчас придут лётчики, в форме, во всех своих делах, с военной базы, тут неподалёку их база, и хотят, уж не знаю как, — тут он засмеялся пуще прежнего, — они тут летали, летали, знаешь, высоко, а на следующий день, просыпаются и обнаруживают, что все их атомные бомбы исписаны граффити белой краской: «Чёрт, мы никуда не полетим» и «Соска для военных», и дальше, в таком же роде. Я хочу сказать, что ничего не изменится, если ничего радикально не менять, и я не знаю, что будет с нами, если стоять на месте.

Дверь артистической открылась. Широкое, с карими глазами, славянское лицо промелькнуло под кепкой рабочего сцены. Рукава закатаны, явно страшно занят, без сомнения это — он, директор зала, Билл Грэм, стоит посреди комнаты. Приветливо улыбается.

— Джанис, у тебя восемь минут, детка, собирайся.

— Вот так, всё будет хиппи–дитти — Билл крепко стоит у штурвала. Увидишь сам. Пошли, надо обязательно увидеть выступление Джанис.

Мы вышли в переполненный коридор. Случилось так, что я шёл буквально плечо к плечу с Моррисоном, и он успел рассказать мне, что в Калифорнийском университете в Лос—Анжелесе изучал кинематографию до того как присоединился к Дверям и что целью его было создать новое кино в Голливуде. Я сказал ему, что очень интересуюсь будущим кинематографа и что было бы не плохо встретиться и обсудить кое–какие идеи.

— Да, — согласился он, — будешь в Лос—Анжелесе, обязательно встретимся.

Эрик—Башка, как оказалось, знал в Филморе каждый закоулок и хорошо разбирался в лабиринтах коридоров и переходов. Мы шли за ним сквозь толпы почти в полной темноте и вдруг оказались среди огней и расцвеченных стен, так что я от неожиданности даже зажмурился. А тем временем таблетка мескалина, которую мне в руку сунула Джанис, постепенно проникала в мои внутренности, заражая мозг и увеличивая приток вибраций, воспринимаемых моими органами чувств. Мы с Эриком поднялись по узкой лестнице и попали в осветительную, заставленную прожекторами, 16–миллиметровым кинопроектором, ящиками с цветными фильтрами и огромным эпидиаскопом, в котором на стекле смешивались масляные краски и прижимаясь другим стеклом, давали причудливую проекцию на пол сцены и на экран над ней хаотично расплывающихся и смешивающихся цветных клякс.