Наталья Шмелькова - Последние дни Венедикта Ерофеева

– Вы каждый день в цементе?

– Да, – говорю. – Каждый день в цементе.

– А почему вы поступаете на заочное отделение? Вот мы все, и сидящие здесь, и некоторые отсутствующие, решили единогласно: вам место в стационаре, мы все убеждены, что экзамены у вас пройдут без единого “хор”, об этом не беспокойтесь, да вы вроде и не беспокоитесь. Честное слово, плюйте на ваш цемент, идите к нам на стационар. Мы обещаем вам самую почетную стипендию института, стипендию имени Лебедева-Полянского. Вы прирожденный филолог. Мы обеспечим вас научной работой. Вы сможете публиковаться в наших “Ученых записках”, с тем чтобы подкрепить себя материально. Все-таки вам двадцать два, у вас есть определенная сумма определенных потребностей.

– Да, да, да, вот эта сумма у меня, пожалуй, есть.

В кольце ободряющих улыбок: “Так будет ко мне хоть какой-нибудь пустяшный вопрос, ну, хоть о литературных критиках 60-х гг.?”

– Будет. Так. Кто, по вашему разумению, оценил роман Николая Гавриловича самым точным образом?

– По-моему, Аскоченский и чуть-чуть Скабичевский. Все остальные валяли дурака более или менее, от Афанасия Фета до Боткина.

– Позвольте, но как вам может нравиться мнение Аскоченского, злостного ретрограда тех времен?

Раиса Лазаревна: “О, на сегодня достаточно. Я с согласия сидящего перед нами уникального абитуриента считаю его зачисленным на дневное отделение под номером один, поскольку экзамены на дневное отделение еще не начались. У вас осталась история и Sprechen Sie Deutsch? Ну, это для вас безделки. Уже с первого сентября мы должны становиться друзьями”.

Сентябрь 61 г. Уже четвертая палата общежития института и редчайшая для первокурсника честь – стипендия имени Лебедева-Полянского…»

____________

Как известно из опубликованных интервью с Ерофеевым, менее чем через год он был выдворен не только из института, а вообще из города Владимира. Формулировка институтского приказа? «За моральное, нравственное и идейное разложение студентов Института имени Лебедева-Полянского». Основная причина? Обнаруженная в тумбочке Библия – книга, которую он знал наизусть и без которой не мог жить.

Ерофеев говорил, что обстановка была ужасная, что исключению подлежал каждый студент, который с ним заговорит даже на улице, с горечью вспомнил некоторых своих друзей, которые его стали сторониться. На клочке бумаги описал маленький эпизод о том, что было через три недели (31 мая 62-го) после его изгнания из Владимирского пединститута:

(«Для апофеоза».) На заседании партийной и комсомольской конференции судили за секундное общение с Ерофеевым некоего, если мне не изменяет память, студента Елкина:

Комсорг: И он вам просто повстречался?

Елкин: Да, просто взял и повстречался.

Комсорг: Случайных встреч не бывает. Вы шли по улице III-го Интернационала?

Елкин: Да.

Комсорг: И из-за угла вышел Ерофеев?!

Елкин: Я не помню. Был дождик. Может быть, Ерофеев вышел и не из-за угла.

Комсорг: Ну, так откуда же?

Елкин: Сбоку.

Комсорг: Это с какого боку?

И т. д., и т. д.

____________

19 (?) июля

Уехала утром. Веничка еще спал в Галиной, более прохладной комнате – сердце. Галя мне сообщила одновременно печальную и смешную новость, если она ничего не перепутала и правильно все поняла: ленинградский журнал «Нева» отказался печатать «Петушки» из-за фрагмента о Стаханове.

____________

23 июля

Приезжаю к Веничке (по договоренности). У него – Жанна! Как позже от него узнала – по срочному Галиному вызову. Меня – практически игнорирует. С Ерофеевым чрезмерно кокетлива. С Галей по-дружески щебечет. Правда, зачем-то доверительно мне сообщила: «Когда ты в прошлый раз уехала домой из-за какой-то мелкой ссоры с Галей, Ерофеев бросился на нее с ножом!» (Что за бред. Такого быть никак не может!) И еще с трагическим видом добавила, как Галя ей сказала: «Я думала, что Ерофеев будет писать “Фанни Каплан”, а он не пишет. Пусть умирает!»

Неожиданная перепалка. Галя: «Вас всех надо разогнать!» Ерофеев: «В первую очередь тебя». Галя: «Нет. Ты уже от меня никуда не денешься!»

В общем, ужас: сплетни, интриги, ссоры. Надо бы держаться от всех подальше, особенно от баб.

Приезд журналиста Леонида Прудовского. Дал свое согласие принять участие в книге о 60-х. Сказал, что Веничку надо скорее отправить на природу, в Абрамцево: «Пусть уж лучше это произойдет там». Боже, они уже все его хоронят! Несколько раз порывалась уехать. Веничка задерживал. И все же я уехала на радость Гале и Жанне.

На следующий день утром звонит Ерофеев. Очень нежен… Смущен…

____________

25 июля

На Флотской Прудовский. Сообщил, что ждет ленинградское телевидение, которое о Ерофееве будет делать передачу. Очень волнуется, что она сорвется, т. к. до Ерофеева еще предстоят съемки Новеллы Матвеевой и художника Сысоева. Наконец приехали. Интервью брал Прудовский. Веничка так просто и артистично держался перед камерой, как будто всю жизнь снимался в кино. Передача – на 20 минут. Много вопросов. Рассказал, что писать начал с пяти лет. Учителями, оказавшими влияние на его творчество, считает Стерна и Рабле, хотя «Москва – Петушки» – произведение чисто русское.

На вопрос, как писался «Василий Розанов», ответил: «Нужна была крыша над головой, и мне ее в маленьком домике предоставила одна весьма мерзкая бабенка из общества “Память”. Прудовский спросил: «А как, несмотря на гласность, вы относитесь к самиздату?» Ерофеев ответил, что приложит все усилия, чтоб он продолжал существовать.

«А как вы относитесь к тому, что вы не член Союза писателей?» – спросил Прудовский. «И слава тебе, господи! Их уже и так – тысячи!» – последовал ответ.

На следующий день звонили с телевидения сообщить, что «Ерофеев получился лучше всех» и что будут приложены все усилия, чтобы передача прошла.

____________

28 июля

Звонил Ерофеев. Наговорил мне много добрых слов. Сказал, что выпроводил Жанну на следующий день. Что у нее просто спортивный интерес: «Кто кого пересидит?» Что она шепнула ему об этом на ухо. Договорились, что завтра к нему приеду.

____________

29 июля

Приезжаю к семи вечера. Венички нет. Галя ликующе: «Приезжала на машине Жанна и увезла Ерофеева в Абрамцево!» – «Очень хорошо, – говорю, – подышит свежим воздухом». Галя все о Веничкиных похоронах. Сокрушается, что в Москве нет Ахмадулиной и Льна. «Я вас всех терплю ради Ерофеева, – говорит она. – Чтобы ему было хорошо».

Галя извлекла из Веничкиного письменного стола две фотографии «Рунихи» (Юлии Руновой), Веничкиной юношеской любви, «комсомольской богини», как ее называли его друзья. «Ты посмотри, какая страшная, какое неприятное у нее лицо, – сказала она. – Ну и вкус у Ерофеева!» А мне оно показалось весьма миловидным.