Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Накануне отъезда графини император вновь беседовал с графом де Монтолоном и высказал ему пожелание, чтобы он не отпускал супругу одну, а сопровождал ее. «Сир, — ответил генерал, — госпожа де Монтолон не хочет добавить ко всем ее огорчениям от того, что она покидает Ваше Величество, еще и то, что может лишить вас тех услуг, которые я мог бы предложить вам здесь. Решение ею принято, так же, как и мною. Я остаюсь с Вашим Величеством».

«Тогда примите меры, чтобы она ни в чем не нуждалась на борту корабля, на котором собирается плыть». Г-ну Пьеррону, дворецкому, было дано указание доставить на борт корабля для графини самые разнообразные виды провизии. В дополнение к оплате ее проезда в Европу графине, до того как она покинула Лонгвуд, был выдан чек на сумму в 200 000 франков и пенсионный сертификат на сумму в 20 000 франков.

Настал день отъезда графини. Император вышел в гостиную, чтобы попрощаться с госпожой де Монтолон и ее детьми. Он поблагодарил ее за ту жертву, на которую она пошла, разрешив мужу остаться с императором, и преподнес ей очень дорогую золотую шкатулку с его портретом в обрамлении крупных бриллиантов, пожелав при этом счастья ей и ее семье. Он поручил ей различные инструкции для его друзей в Европе и для его семьи, которые графиня восприняла со слезами. Огорченные отъездом дети разделили грусть своей матери; прощание вскоре превратилось в такую печальную сцену, что император, сам слишком расчувствовавшийся, не захотел продолжать его. Он по очереди обнял всех и удалился в свои апартаменты. «Эти слезы удручающе действуют на меня, — заявил он мне. — Бедняга Монтолон, судя по всему, переполнен чувством печали; я не хотел от них этой жертвы, но они сами хотели ее. Когда вечером он придет домой, то почувствует там страшную пустоту. Поэтому, чтобы он не был таким одиноким, я думаю, ты должен занять комнату в его квартире».

Император разделся, чтобы принять ванну, и, когда он выходил из своей комнаты на пути к ванне, в это время от здания отъезжала карета с графиней. Оставаясь невидимым, император приподнял угол занавески и смог увидеть, как г-жа де Монтолон бросила последний взгляд на дом. Это было также окончательное прощание [305]. Граф де Монтолон верхом сопровождал свою супругу и своих детей в город. Он получил разрешение вступить на борт корабля, на котором графиня отправлялась в плавание, и оставаться там до самого поднятия парусов. Поэтому он вернулся в Лонгвуд очень поздно и в тот вечер не видел императора.

Император сел в ванну, по-прежнему печальный из-за отъезда графини де Монтолон. «Монтолон, — заявил он мне, — чувствует, что не может оставить меня в течение ближайших двух лет. Ты вернешься в Европу и вновь увидишь свою семью; твои друзья окружат тебя и захотят узнать до мельчайших подробностей о моем существовании на этой жалкой скале. Ты будешь пользоваться уважением, которое оказывают мужественным людям. Монтолон встретит свою супругу и своих детей, ты встретишь свою мать, а я в это время буду уже мертв, заброшенный в этом печальном уединенном месте».

Моя душа была взволнована событием, связанным с только что уехавшей графиней де Монтолон, потому что ее отъезд воскресил во мне память о моей семье. Слова же императора вновь вернули мои думы к нему. Спокойствие, с которым он говорил о своем предстоящем конце, и его уверенность, что он останется один на этой скале после своей кончины, настолько сильно подействовали на меня, что он заметил мое состояние. «Когда наступит моя смерть, — продолжал император, — разве это не будет для меня благом? Я ничего не буду делать, чтобы ускорить ее, но я не буду хвататься за соломинку, чтобы продолжать жить. А пока Монтолон постарается, чтобы мои дни стали более сносными. Он знает мои привычки, и он мне очень нужен. То, что случилось сейчас с Монтолоном, вскоре случится с Бертраном; несчастная супруга гофмаршала часто болеет, не так ли? Она с трудом адаптируется к условиям нашего существования, она привыкла к тому, чтобы ее окружало светское общество, и часто вспоминает о прошлом. Ее дети растут, и необходимость дать им образование потребует того, чтобы она вернулась в Европу».

Император погрузился в молчание, а я стал думать о том, на какое одиночество он будет обречен, как в этот момент Сен-Дени объявил о приходе гофмаршала. Император, прервав свои размышления, театральным голосом воскликнул: «Он основательно задержался, пусть он войдет! Итак, сэр гофмаршал, — обратившись уже к гофмаршалу, спросил император, — как поживает госпожа Бертран?»

«Сир, как и все, она расстроена отъездом супруги Монтолона». Я оставил их наедине, как я обычно делал, когда к императору приходил вызванный им человек. Сама графиня Бертран была больна и находилась в постели.

Отпустив гофмаршала, император вышел из ванны, прилег ненадолго в постель, затем оделся и пообедал в одиночестве. В этот вечер он надел пальто и распорядился, чтобы я сопровождал его в конец сада, где он хотел прогуляться. Так как я собирался выйти без шляпы, то он приказал мне вернуться за ней, поскольку погода была промозглой. Пока я шел рядом с ним, он принялся перечислять прекрасные личные качества графа Бертрана, заявив в том числе: «Бертран на редкость порядочный человек!» Когда мы подошли к концу сада, император послал меня разузнать о самочувствии графини Бертран; вернувшись, я сообщил ему, что графиня очень больна. Император собрался было зайти в ее дом, но заметил, что англичане уже выставляют часовых. Наступила ночь. Когда мы вернулись в столовую комнату, у него из-под ног врассыпную метнулись две крысы, заставив его почти подпрыгнуть. «Что это?» — спросил он.

«Это были две крысы, — ответил Новерраз, — они проникли через открытую дверь и сбежали, когда приблизилось Ваше Величество». В отсутствие гофмаршала и графа в Лонгвуде мне пришлось провести вечер с императором: впервые я сопровождал императора во время одной из его прогулок. Это был также первый вечер, который я полностью провел наедине с ним. Для меня это не составило особого труда, так как он ложился спать рано, и вечер прошел в чтении трагедии о Магомете. Император, убедившись, что граф де Монтолон не вернулся и к 9 часам вечера, дал указание забрать лампу с абажуром и улегся спать.

В начале нашего пребывания в Лонгвуде крысы были повсюду в доме: от чердака до первого этажа. Долгое время они, за исключением немногих, по-прежнему остававшихся на чердаке, находили пристанище вблизи кладовой. По ночам они выходили через прогрызанные ими норы в таком количестве, что пол казался черным. Они взбирались по стенам на определенную высоту и затем прыгали, иногда успешно, на куски мяса, подвешенные к потолку на железных крючках. Для того чтобы не отравиться пищей, смешанной с мышьяком, которая бы убила их, неподалеку от нор были расставлены большие крысоловки с приманкой, сделанные из очень крепкой проволоки и закрепленные к полу. Каждое утро в крысоловках оказывались пойманными от восьми до десяти крыс; разъяренные тем, что они не в состоянии выбраться из ловушки, в которую они попали, крысы с остервенением набрасывались друг на друга. Крысоловки затем выносились на середину лужайки, где их поджидали собаки из конюшни. Как только крыса выскакивала из ловушки, собака зубами вгрызалась в ее спину и разрывала ее пополам, оставляя крысу на земле уже безжизненной. Крысы, отчаянно защищая себя, иногда кусали собак.