Вениамин Додин - Воспоминания

Приехав к ним, Николай Николаевич, сходу, увез их в Старую Гуту к своему другу Рихарду Бауэру. Записался его родственником. И занялся тем, что умел и любил делать — выездкой лошадей на местном конном заводе. В 63 года он оказался молодцом!

Только время было жестокое. По. Украине прокатилась волна чудовищных по какой–то темной библейской ритуальной жестокости массовых сожжений живьем(!) меннонитов — немцев и голландцев. Тогда у нас, на Волыни только, погибло их в огне около шестидесяти тысяч… Детей, в основном — их в меннонитских семьях, как у евангелистов, полным полно было! А молодежь и семейные — эти давно мобилизованы были на разные «общественные» мероприятия. Мама была свидетельницей зверских убийств стариков–колонистов, которых для того люди из местечек пригоняли около двух лет к нам в Гутенские леса… Когда мама выросла в 17–и летнюю красавицу, — да еще и адлерберговской породы и стати, — ее «заметил» старший сын Нойборнского колониста Юлиуса Рейнгартовича Кринке — Отто. Познакомился с бабушкой и бабой Надей. Начал приглашать их концерты музыки — там замечательные народные оркестры и солисты были, выступавшие даже в Вене и Мюнхене!

…Ну, Отто ходил–ходил… Ждал–ждал… Мама–то моя будущая была совсем девочкой.

Настоящая, живая жизнь вошла в нищенское житьишко девушки. Папа был на седьмом небе: такую красавицу засватать! Окончил с отличием Сельскохозяйственную Академию. Стал «ученым агрономом». И превратился не просто в наследника своего отца, а в главного помощника его и управляющего большим крестьянским хозяйством с конным заводом.

Пошла захватившая его целиком работа, в которой мама была первой ему помощницею: «Королевской выездке» учили ее в том же Смольном. А теперь, здесь, — учителем, ментором, — не стареющий родной Николай Николаевич. Начались бесконечной чередою конные соревнования и выставки, где Отто представлял и выводил на треки ипподромов новые породы рабочих и кавалерийских лошадей, выведенных и воспитанных отцом его Юлиусом уже не без его участия. Посыпались щедро и призы на республиканских и союзных соревнованиях в Черняховске и Житомире. А по огромному и обихоженному мамой и бабками дому бегали уже и шкодили четверо мальчишек–погодков… Братьев моих старшеньких…Счастье пришло!

Но вот этого вот советская власть перенести никак не могла. Ей требовался повальный голод. И вселенский мор. Чтобы за хлебную корку заставить голодных людей перегрызать глотки друг другу. И она приступила к окончательному изведению станового хребта России — работящего мужика–производителя. 29 января 1929 года явилась она и в дом деда и папы.….

Подробности?… К чему они? Было все как у всех других десятков миллионов. На глазах семьи застрелили деда Юлиуса Рейнгардтовича, четырех его взрослых сыновей и кинувшуюся к ним бабушку. До нитки обобрали. Содрали одежду и, — как блатные на зонах обобранным ими «мужикам», — кинули им прикрыться ошмотья — «сменку». Связав мужчин (с 10 лет), отвезли подводами к железной дороге. Набили битком в разбитые телячьи вагоны. И через белорусский Мозырь погнали в Сибирь. Было всех в эшелоне с началом пути 2086 душ.

Моих родных везли до города на Енисее 26 месяцев. Сначала эшелон дошел до Урала. На Урале началось! Останавливали эшелон у первого попавшегося «приличного» городка. Мужчин — от 12 до 65 лет — выгоняли на работы. Этап–то был из трудяг! Все, от подростков, умели уже плотничать, столярничать, слесарить, класть кирпич и бетон. Работающим давали «суп» — воду с травой. И после смены — ломоть брюквы и 200 граммов хлеба. Говорили им: «в стране голод — ваша кулацкая работа! И вам бы не харчи, а пулю!». Запертым в вагонах старикам, больным и детям хлеба давали совсем тоненький ломтик. И работающие относили им свои «пол супа». Это было преднамеренное убийство, организованный голодомор! И люди в эшелоне быстро умирали.

Первой 11 марта 1930 года, когда эшелон подходил к Барабинску, погибла Надежда Николаевна (Бирулева, дочь героя Севастопоря, адмирала, подруга Великой княгини Елисаветы Феодоровны; мачеха Мартина Адлерберга, прадеда Нины Оттовны. В.Д). Превратившаяся в мумию, она до последнего дня спасала малышей, деля и отдавая им свой хлеб. Марфа и мама обрядили ее… Но когда Николай Николаевич Адлерберг, граф, сын Амалии Крюденер внук Вильгельма III Прусского; мама Нины Оттовны, Мелитта, его внучатая племянница) и папа попросили конвой «выпустить их, чтобы похоронить Бирулеву(!), дочь российского героя», конвойные поняли моих так, будто они не просят, а требуют! Потому их связали, избили, бросили на пол, а труп выволокли. Что стало с телом, они не узнали…

25 марта 1931 года эшелон втянулся на станцию Красноярск–сортировочная, в теплушке появилась на свет я… Если, конечно, светом считать межнарное пространство, занавешенное на этот случай папиной рубахой. Мама о рождении дочери узнала не сразу. Она уже второй месяц была без сознания, и на глазах таяла, не умея пережить смерть маленьких сыновей…

Она и после моего рождения с полмесяца пребывала в беспамятстве. И первая грудь, к которой я припала вскоре по выходе из вагона, принадлежала… проводнице отправлявшегося куда–то на восток рядом с пакгаузом стоявшего поезда. Она забежала со мной в свой вагон. Покормила меня. Поцеловала. И, — чуть не бросив меня на папины руки с подножки уходящего поезда, — навсегда, безымянной, исчезла в грохочущей вьюжной мгле. Успев спасти мою только что обретенную и уже истлевающую жизнь, не успев назваться. Боль этого исчезновения ее во мне навечно. Скоро семьдесят лет. А я ночами без сна все пытаюсь и пытаюсь найти в себе и представить лицо этой Женщины.

Вечерами вся наша семья плотно нас с мамою обступала. Все выстраивались, наклоняясь вперед, друг к другу головами. Папа клал меня крупному Николаю Николаевичу на большие его руки. Тот вставал перед мамой. Все «смыкались», на манер эскимосского иглу, прикрывая нас. Папа разматывал тряпки, в которые я была завернута. Николай Николаевич растирал меня снегом — потом это спасало меня от простуд. Папа обмывал частью семейной порции «кипятка». И оба пеленали. Потом кто–то из женщин кормил меня — молока у мамы так и не появилось, пропало. Николай Николаевич заворачивал меня в ту же рвань — у нас даже нитки с иголкой отобрали! И передавал папе, который никому меня не доверял и весь путь нес сам. Он и от санок не отходил, когда нас везли. А потом нес, когда маме стало лучше. А ночами спала я за пазухою у Николая Николаевича. У дедушки Коленьки…

Он был железным человеком. Только похудел до скелетоподобия. И вместе со мною на нем, под старой его шинелью, спали еще и Рони с Мартином — маленькие. Утром — та же процедура. И в путь.