Вениамин Додин - Воспоминания

В ночь на 28 мая подошли к тому месту на правом берегу Ангары, над которым лежит заимка Рыбная у деревеньки Бельск. Карабкались к ней вверх высоченным обрывом береговой скалы, хватаясь и подтягиваясь за ветки кедрового стланика. Папа со мною за пазухой — впереди. Николай Николаевич с Рони и Мартином под той же шинелью — замыкающим. Крепким оказался наш старик!

Карабкались, обессиленные, полу мертвые, но уверовавшие, что все! Конец! Выжили. И дожили.

Живых, — кто не сорвался, кого на скале «в лет» не пристрелили и у кого сердце надорванное не разорвалось, — собрали наверху и загнали на лесное кладбище у самой заимки. И, теша неутоленную злость, держали–морозили на нем еще двое суток — «терпение» их — говорили — кончается.

Но прежде терпение кончилось у Николая Николаевича и у папы.

Они пошли со мною — как кегли валя конвой — к избам. Николай Николаевич был страшен. Подходить к нему опасались — был он посреди всех великаном — адлеберговских статей был человек!…

Заклацали затворы по пустым патронникам. Заорали барахтавшиеся в сугробе. Заблажил, выпроставшись из снега начальник. А, мои, шли. Навстречу вышел из избы старик. Подошел. Поздоровался. Велел идти к нему и никого не слушать. «Надо же дите перевернуть, элиф нет?!». Отстав от папы и Николая Николаевича, конвойные накинулись на старика. Но тот стряхнул их. Забежал в избу. И выскочил с двустволкой. Тут же с ружьями стали выбегать мужики из соседних домов. Видно, двое этих суток наблюдали и ждали, что еще конвой навытворяет с ссыльными. И не выдержали. А сейчас стали стрелять, матерясь. Но убедившись, что у конвоя патронов нет — повязали его, благо и он дошел окончательно, как наши ссыльные.

И то — не опомнись они, их бы потом за стрельбу… Кто знает, чем бы все потом кончилось? А пока кончилось миром. Ссыльных растащили по избам. По избам разместился и конвой.

У старика и у его старухи прогостили наша семья с неделю. Было нас теперь — выживших и целых — Николай Николаевич, папа, бабушка Марфа, Мама, пятеро папиных братьев — шестнадцатилетний Ленард, пятнадцатилетний Володя, Александр четырнадцати лет, двенадцатилетний Мартин и Рони—Рейнгардт девяти лет. Мужики! Армия! Рыбнинские жители откармливали нас и отпаивали свежениной — лосиным мясом, гусятиной, молоком и самогоном, конечно, с бражкою.

С пеленок жила я жизнью моих родных — дядек, которых любила не передать как. Жизнью бабушки Марфы, которую боготворила. Жизнью папы с мамой — ну, они были просто «сама я»! Конечно, я жила и жизнью Николая Николаевича, дедушки Николеньки, которого, как Маугли Волка, признавала Непререкаемым Вождем Стаи и которому поклонялась!

Тем временем, я росла, напитываемая щедро — пополам с любовью близких — окружающей меня первозданной прелестью потрясающе прекрасной, — а тогда еще и девственно чистой, — природою Енисейского Кряжа. Ползала себе по тщательно оструганным папой и дедом Николенькою и любовно протертым наждаком доскам «второго» этажа четырех этажных полатей — нар нашей «квартиры» в моем бараке.

«Долг» — это я понимала! Долгом было «наварить кашки» себе — я умела «наварить» ее в четыре годика. «Долг!» — это «просеять мучки», «перебрать ягодку», «почистить грибочков», — это уже для всех! В восемь лет доверялось мне готовить крахмал из картофеля, в девять — «навести щелочи» из печной золы для стирки белья, — свое, нательное и платьица, стирала с пяти лет, — наварить патоки для сахара из свеклы.

О «долгах» своих вспоминаю в чуть более позднем времени. Уже возвратились домой на прииск наши мужчины, — папа с дядечками. И соседи из нашего этапа вернулись. На себе и на трех сотнях лошадей притащили они две с половиною тысячи тонн огромных деталей электрической драги! Три года тащили. И притащили! А теперь одни, — с папою и дядей Ленардом во главе, — монтировали на Удерее саму драгу. Другие, — и в их числе дядя Володя, мальчик совсем, — строили локомобильную электростанцию, механические мастерские, конюшни, гараж, заправку — склад «ГСМ». Пошла настоящая долгожданная жизнь, занятая настоящим трудом! А еще через четыре года, в конце 1938, — когда разрешили, и даже попросили нас, — построили себе настоящие рубленые дома! Из настоящего, из добротного леса!

Вот это и было началом счастливого перелома нашей жизни. Родители мои, бабушка Марфа с дедушкою Николенькою, даже мальчишки наши — все ссыльные — почувствовали начало свободы уже после первых политических судебных процессов в Москве, а потом и по всей стране.

Николай Николаевич помалкивал. Он вообще был молчуном. Но стал еще молчаливее. И в самое это время, его — 85–тилетнего старика! — дернули, неожиданно, с почетной должности конюха нашего конного двора, в «столичную» школу района — на прииск Центральный преподавать в открывшихся там 8 – 9 классах географию, историю и немецкий язык.

И мама, погодя немного, сказала: — Интересно, где еще в России в поселковой школе, — или, пусть, в столичном даже университете, — детям преподает такого уровня эрудит? — И сама ответила: — Да нигде! Вот и попробуй поспорить с вашим папою!.

И вот, маленькая школа на нашем прииске, в начале 1935 года названном убийцами в честь убитого ими убийцы «Кировским». Построили ее папа, дядечки мои, и мужчины из поселенцев. Она — всего–то в четыре комнатки–класса на весь небольшой ссылочный интернационал. Но не фальшивый, троцкистский, для вселенского разбоя. А настоящий. Из таких, как я — из русских, из немцев, из украинцев, из финнов, из латышей и из греков даже…

Больше полвека прошло! Но со всеми, кто жив еще, кто остался в России или живет в Европе, в Америке, в Австралии, — братство до смертного часа!

Школа была — нет, не просто «свет в окне». Она была Самим Светом. В ней напрочь отсутствовала политика. Дети ссыльных не должны были знать историю коммунистической партии. Большевистского обществоведения. В классах не могли висеть портреты большевистских вождей. Главное, духа пионеро–комсомольского и на дух не было! Так чем же тогда она была — наша первая приисковая школа? Да «обыкновенным»… Царскосельским лицеем. Когда в столицах страны освобождались от социально опасных граждан — потенциальных врагов народа, к нам, в нашу школу, пришла учительская плеяда, аналогов которой я потом нигде в мире не увидела. Ни в Оксфордском, тем более, ни в американском Гарварде Ни в Кембридже. Ни даже в хваленном–перехваленном Беном Йельском, — еврейском, как он старался убедить меня во время наших визитов туда, — университете в Нью—Хевен! Американская школа, с которой мы имели возможность знакомиться много лет кряду, — а Бен, обнаглев совершенно, разразился даже в московской педагогической (!) печати и в литературных журналах сериалами о воспитании школьников в США, — эта школа не стоит ничего в сравнении с приисковой школой.