Вениамин Додин - Воспоминания

…Знал бы я, жалея себя тогда на Вилюе и позже чуть, чем на самом деле завершатся мои тамошние инициативы году этак к 1969?; Только сойдут уже к тому времени истинные благодетели мои Сапрыкин Василий Андреевич и Кирилл Афанасьевич Мерецков — независимые ценители событий — в могилы свои, не оставив меня и за гробом вниманием своим и поддержкою в новой поросли догнавших их учеников…

Вернувшись в Москву, встретился с Мерецковым. Он не скрывал, что миссией моей в Зашеек и на Вилюй доволен. «В инженерной ее части», — сказал с нажимом. Только в инженерной части, — Что касается «вольных похождений» на поприще «свободу узникам капитала» — пусть разбирается с тобою собственное начальство. Но совет: побереги рога! Не знаешь, с кем связался? Или надеялся, что мы тут, из Москвы, поможем? Вот как твой Руденко–прокурор? Он, по–первости, решил, что ты — из нашего ведомства. И попросил вперед в такие дела с обкомами его не впутывать. Сечешь?! Правильно, — слава Богу, калька нашлась, и при ней человек не ординарный. Получилось. Смотри, парень, оберегайся.

— И бросай запросто, из самообережения, ни в чем не повинных мужиков? Спускай этой руководящей сволочи, до бесконечности, до смерти своей наглое паскудство её?!

— Спускать не надо. Только к гонору стоит мудрость прилагать для контроля, хотя бы. А ты контроль утерял. Думай!

— Я Кирилл Афанасьевич, думал. Очень думал. Потому что не обдумывая знал: стоит им этих четырнадцать «предварительно арестованных» дембелей перевести в подследственные да ещё в следственные изоляторы — им не только что калечка с дедом и мой кросс по штольням не помогли бы — сам Господь Бог не достал бы их там, куда при таких делах люди попадают. Или вы сами того бы не сделали, что и я, случись вам оказаться в подобной ситуации?

— Ты меня не доставай, пожалуйста, «ситуациями». У меня своих хватало. А что получилось — знаешь… В воскресенье на даче ждем. Давай!

Воскресенье мы провели с ним; Ночевали на даче. И в Москву, на Фрунзенскую (в ГЛАВНОЕ ВОЕННО-ИНЖЕНЕРНОЕ УПРАВЛЕНИЕ), возвратились часам к восьми. А в девять ровно, когда у нас в ЦНИИОМТП начался рабочий день, Кирилл Афанасьевич позвонил Сапрыкину. И не спросив меня, предложил ему оформить мой перевод… к нему, в Военно–инженерное управление…

— А Бехтин? Он… — проблеял в селекторе Василий Андреевич.

— Бехтина ты и уломай, Вася. Ты ж у нас «дипломат».

— А Додин–то — он что, согласился?!

— Врать не буду. Но это опять по твоей части. Потом: ты ему сколько отваливаешь? Сколько–сколько?! А-а!… «Когда защитится!» А мы все эти его проблемы разрешим враз. Так и передай ему, — он покосился на меня, — и с содержанием, и с жильем, — со всем, словом. Давай! — Так вот, Вениамин. Или ты много в зэках поднакопил и тебе сам сват не брат? Или, может, наследство? Подумай. Конечно, дело это сугубо индивидуальное. Но когда–то надо свое будущее как–то предвосхитить и сконструировать. Воспользоваться возможностями, случаем, наконец. Или ты не понимаешь, сколько заслуженных и достойных офицеров, — с ромбиком и без, — по стране не мечтают даже о таком — чтобы их сам Мерецков к себе позвал на службу… Думай!… Чего молчишь!… Я тебя не неволю. Раз! Я тебе сроков не назначаю. Два! Я даже не обижусь, не дай Бог, если не согласишься. Я, может, для тебя только это и делаю — предлагаю, — судьбы наши перехлестнулись как–никак. Все же ты еще и Жоре Иссерсону друг. И Георгий Константиныч, — вот, — тебя знает, …хотя пусть не знал бы…

Вышел я от Мерецкова будто побитый…

Из–за маршала тоже. Неожиданная неприятность сильнее всякого оползня рушила к чертям собачьим все мои учебные планы. Все планы жизненные…Снова маячила передо мною «закрытая» система — закрытее некуда! От которой по здравому рассуждению отказаться не мог. Духа не хватило бы… Снова я в «ящике», теперь уже до конца жизни, — никакая прокуратура, никакой Верховный суд не вызволит меня из него…

Что было делать? Напрямую отказать Мерецкову — выказать гонор? Но только что Кирилл Афанасьевич — «милашка» — учил меня: «…к гонору следует мудрость прилагать для контроля»…

Я предстал перед Бехтиным. Николай Васильевич показал мне письмо Мерецкова. В нем, помимо прочего, констатировалось все же: «При этом будут автоматически решены все бытовые и личные проблемы семьи товарища Долина». Ну, прямо полное исполнение программы коммунистической партии относительно нужд советского народа — «Все как есть для него, — для меня, конкретно, — не спрашивая меня и не считаясь со мною»! Мысль мелькнула: не рук ли все это Миши Косюшко? Он спал и видел, что бы доброго для меня сделать!… Больше, вроде, некому. Не сам же помощник минобороны будет выдумывать и сочинять эти христианнейшие — в части обещаний рая на Земле — вирши! Ну конечно! Совсем недавно, объясняя мне причины тяготения ко мне, специалисту, его шефа, Михаил Михайлович разъяснял: — Ты сам подумай, — ну где они /мерецковское ведомство/ найдут еще такое, чтобы человека четырнадцать лет держали на одном не шибко злачном деле, не срывали его в другие округа, — ломая не только что накопленный опыт, но последнее желание опыт этот накапливать и преумножать?! Где? У нас? Так у нас, Веничка, человека за его службу гоняют и перегоняют с места на место бессчетно раз. Цель одна: чтобы он, не приведи Господь, не снюхался с такими же бедолагами — отечества защитничками — на предмет сговора о чем–нибудь таком — эдаком навроде небольшого путчика–переворотика… Не шутю!

Подумал ли Бехтин на Косюшку — не знаю. Но уверен был, что и без меня «бумага эта» не составлялась: прохиндей из прохиндеев, Николай Васильевич не допускал мысли, что сам Мерецков думал так, как изложено было в лежавшей перед ним бумаге. И был взбешен «несомненным коварством Додина», что и не преминул сообщить Сапрыкину еще до моего появления в своем кабинете.

Пришлось объясниться. Я поделился своим мнением и о демарше Мерецкова, и о реакции «моего президента». Не собираясь обсуждать ни того, ни другого, — ни стравливать «двух медведей» из–за судьбы «какого–то выскочки», тем более. Я предупредил Бехтина, что еду в институт, там оставлю заявление с просьбой уволить меня с работы, и ухода из аспирантуры — в аспирантуре тоже нет особой нужды в перебежчиках…

Бехтин марку выдержал. Бросив только вслед: «Пока!»

Сапрыкина я неожиданно застал празднично настроенным. Улыбаясь, он подал мне руку и, не умея играть, сходу сообщил:

— Тут сейчас Бехтин звонил. Просил низкий поклон тебе передать с выговором за грубость относительно начальства — ты ему нахамил, что ли?… А!… Заявленьица… Ну, понятно тогда. Он, понимаешь, — как знаю, — заявлений на увольнения откуда–нибудь не рассматривает — сам выгоняет, если вздумается ему. Это–то вот пора бы тебе знать, завлабу, молодому–интересному. Теперь так. Бехтин распорядился перевести тебя на полную ставку заведующего лабораторией с аттестатом кандидата наук, что я, между прочим, не разрешил бы — имею на это право — из соображений педагогических: что–то не помню случая, чтобы таким ходом побудить кого–либо ускорить написание работы. Не помню. Еще он просил передать, чтобы ты, между делом, побывал у него, — извиниться он хочет, не иначе. После тебя звонил он Мерецкову. Поговорили мирно. Объяснились. Получилось так, что «один — ноль» в твою пользу. И Косюшко оказался ни при чем — тут наша с ним польза обоюдно: я б ему такого фокуса не спустил.