Вениамин Додин - Воспоминания

Так получилось, что с Мерецковым я повидался после очередной командировки в Мурманскую область, где начальство комбината АПАТИТ и его партфюреры, как миленькие, приняли «к немедленному исполнению» — слово–в–слово — прежние мои предложения. Предупрежденные, что принимать скандальный объект буду и я в составе новой комиссии.

За институтскими делами, закрутившись совершенно, я опоздал поздравить с днем рождения Розалию Израилевну — маму Исаака Ашкенази, школьного друга моего. С ним по освобождении моём встречались мы довольно часто — чаще, чем с другими моими школьными друзьями. Я знал, что он работает врачом где–то в системе АЭРОФЛОТА. Теперь, когда виновный, но помилованный Розалией Израилевной, я с опозданием в неделю, попивал чаи с домашними лекахами у нее в квартирке по улице Осипенко в Замоскворечье, предупрежденный по телефону мамой своей к нам ввалился Исаак. До этой встречи наш обычный с ним треп «обо всем» длился бы до изнеможения — мы никак не могли наговориться за четырнадцать лет разлуки о бессмертных делах нашей бурной школьно–военной юности. Как–то так получалось, что все его и мои интересы не выходили из круга судеб школьных наших товарищей и любимых педагогов. Именно любимых! Нам повезло с учителями. К счастью, еще живыми и здравствующими. Даже наши совместные с Исааком походы по Москве почти всегда оканчивались встречами с кем–нибудь из школьных друзей — девчонками и мальчишками — у кого–то дома. Дома у себя нас принимали и Григорий Вениаминович Каценельнбоген, Берта Соломоновна Ганнушкина, Борис Анастасьевич Кардемский… У Григория Вениаминовича появилась, наконец, супруга, — а мы–то полагали, что он навсегда останется бобылем! Теперь в их квартирке по Климентовскому было так уютно, словно куча самых именитых дизайнеров о том позаботилась. И угощал нас не сам «Гриша» как когда–то историческими консервами и чаем из кастрюли, а его милейшая «Эстеричка» — вдова, мать погибшего на войне такого точно, как я в то время мальчика — Венечки тоже, тоже моего года, месяца и даже дня рождения… Когда Эстер накрывала на стол и в старой, теперь «когда–то» холостяцкой квартире Григория Вениаминовича волшебные ароматы заполняли все пространство столовой, казалось, мир без края и конца разливался в душе, будто никакой войны и в помине не было, и не унеслись из жизни ни мои близкие, ни родители хозяина квартиры, ни муж ее хозяйки, ни, конечно же, мальчик, сын ее, мой ровесник, прелестное совершенно лицо которого смотрело на нас улыбаясь с огромной фотографии под стеклом, — наверно тридцатилетней давности, — на стене столовой… Хотелось ничего не вспоминать. Только молчать. И молча наслаждаться теплом, исходящим от этих необыкновенно сердечных, как–то не как все кругом любящих друг друга стариков — щедрых для нас временем, столом, и тоже необыкновенной к нам всем любовью. Но вот именно молчанием мы вызывали ее смертельно раненую память. Сын на стене оживал,… звал ее? И она должна была тотчас же уйти в спальню — сама, одна. И там, закутавшись в плед, лечь и попытаться забыться. Иначе — бессонная, мучительно бесконечная ночь, видения растерзанного ее мальчика, сердечные приступы, тяжелые, провальные обмороки.

И мы говорим с нею, говорим, чтобы она не смотрела на сына.

Не то — в доме Кардемских на Маросейке у Лялина. Там мельтешение трех прелестных дочек. Там вечные веселые скандалы. Там жизнь во всей своей многоликой ипостаси… В те дни многоликость предстала перед нами — и перед родителями тоже — в образе молодого французского студента, стажера Суриковского института. По трехкомнатной квартире потомков знаменитых польских дворян и сына ксенза француз передвигался маленькими шажками, плотно, как баба сноп, обняв перед собою младую, — младшенькую, — невинность Кардемских. Очень похоже это было на здорово затянувшийся неразъемный собачий акт. Заграничный его участник был талант несомненно: на стенах столовой движения этого интересного действа изображены были рукою мастера! Но в акварелях, и в натуре прижавшаяся спиною к партнеру спала! По крайней мере, я ни разу не увидел ее открытых глаз и не услышал голоса. Хотя, до знакомства с держателем ее она отличалась буйным многословием. Борис Анастасьевич, выкручивая себе за спиною руки, тоже ходил по квартире мелкими шагами и повторял убежденно: — Матка Боска! Ведь это должно когда–нибудь кончиться?! «Должно'!» было ключевым словом…

А вообще в доме его было весело. И снопоношение не мешало очень интересным беседам, главным образом, на отвлеченные, часто математические темы — конек хозяина. Как и в молодости, он продолжал писать книги по занимательной математике. И как тогда, книги эти издавались дикими тиражами и раскупались мгновенно.

…И вот, Исаак ввалился с номером журнала «Вестник вооруженных сил» в руке и крикнул маме, еще не заметив меня по своей одноглазости и близорукости, — Бенка–то, оказывается, еще и в Арктике что–то кумекает — вот проходимец! Смотри!… Тут он заметил меня и закричал: — Тебе мало твоей северной эпопеи?! Ты еще себе бейцим не отморозил — лезешь обратно в свои Колымы и Норильски с Воркутами?! Тебе же, идиоту, после всего нужно южное солнце, пальмы и виноград — у тебя — вон! — зубов уже меньше половины после цинги, дурак! Скажи чего–нибудь этому идиоту, мама!

— Хватит мне было говорить об этом другому идиоту! Ты–то зачем в своей Арктике погубил десять лет жизни? Тебя, что, суд приговаривал там отбывать?

Несколько мгновений было тихо. Потом Изя полуторжественно–полутрагически произнес:

— Так сложилось, мама.

— А у него тоже «сложилось», или все–таки его сложили? А?

— Постойте, постойте, — спохватился я — Это о какой Арктике вы говорите?

— О той же, — ответил вместо нее Исаак. — Как–то не пришлось на эту тему поговорить… Жизнь такая, что все превращает в рутину… Давай, выпьем, братик.

До глубокой ночи, опорожнив уже не помню сколько армянского розлива бутылок, мы «выясняли» сперва подробности полярной биографии моего друга. Конечно же, с широкими, но весьма уточняющими комментариями исааковой мамы. Изя был всегда человеком открытым, но таких откровений я от него не ожидал. Мог ли я предполагать, — привыкший быть «представителем» в средних широтах Высоких Полярных широт, — что скромный мой одноглазый друг более десяти лет оттрубил/в Арктике? И все эти годы — в роли Главного врача полярной авиации?! Мог ли представить, что созвездие полярных летчиков, штурманов и радистов штучной работы, принесших славу отечеству, России, известные всему миру первооткрыватели, и герои Второй мировой войны, — все они, без исключения, были и еще остаются его пациентами и друзьями… Причем, иначе и быть не может, потому что кто есть врач для своих постоянных и неизменных пациентов, — главный доктор, от которого зависят не только самочувствие твое и даже здоровье, но право на пребывание, — на жизнь! — в САМОЙ полярной авиации. Право на полет в завораживающих душу и рвущих сердце ледяных просторах — на единственную и самую прекрасную мужскую работу?!