Вениамин Додин - Воспоминания

* * *

…За всеми многочисленными делами и обязанностями, что низвергнулись на меня с началом работы в институте, я ни на минуту не забывал главного своего дела — «Спасения». Сдавая экзамены в аспирантуру, возвращаясь в Москву после бехтинского приглашения и основываясь в престижном московском институте, наконец, оказываясь необходимым хозяевам оборонного ведомства, я пытался просчитывать динамику открывающихся возможностей работать легально и активно — время, казалось мне, наступило, позволявшее выполнить мою миссию возможно полнее и эффективнее. Старые кадры «Спасения», воспитанные еще маминой энергией и примером, старели. Многих унесла смерть. Были и такие, что откровенно устали не так от самой работы, как от постоянного ожидания «разоблачения и ареста», хотя ни разоблачать, ни арестовывать всех нас было не за что и не за чем — никогда в действиях наших ни один даже самый предвзятый опер не мог и не пытался обнаружить «преступных намерений» или, хотя бы, формаль¬ный «состав преступления». Хватая нас, чекисты прежде всего искали хоть какие–нибудь компроматы, чтобы зацепившись за них можно было подвести надежно к сроку или «вышке». Они даже не пытались ни разобраться во всем, что касалось «Спасения», как объекта деятельности вообще, ни провести пусть формальное, даже предвзятое расследование моего и товарищей моих в нем участия. Они лучше меня знали, — осведомленные во всех подзаконно–незаконных указаниях, указах и приказах их хозяев, — что ничего, за что можно было бы уцепиться, они не найдут. Более того, — это не только мои предположения, это мнение самих чистосердечников, — наша деятельность вызывала у многих из них, более опытных, помнивших о судьбах своих предшественников и товарищей, исчезнувших однажды в гулаговской канализации, понимание и одобрение. Как те же чувства вызывает работа врача или сиделки у постели больного даже у самых черствых и ничего не желающих видеть вокруг себя завзятых эгоистов. Я даже знаю случаи, когда источник очередного нашего несчастья — заштатный лагерный штымп из спившихся или по–иному проштрафившихся вертухаев–начальников — хватал кого–либо из нас. И начинал лихорадочно шить дело. Только потому, что по пьянке или с похмелья «осудив себя судом собственным», воспринимал наше дело как откровенный и всем виденный укор собственной его совести. Ляпкин Борис Иванович тому пример, — опер на Мостовой колонне в Братске при майоре Владимире Павловиче Шамоте — человеке порядочном. По обычаю, набравшись в своем кабинете в зоне, — Шамота специальным распоряжением запретил конвою впускать в оцепление пьяного Ляпкина, — это настоящая его фамилия, — опер отдавал команду дневальному: — заключенного Додина — ко мне! Чуть раскачиваясь в кресле, долго смотрел в меня осоловевшими глазами. Произносил: — Что, падло, по–новой кровь мою пьешь? Снова… кровь… сдавал и других… побуждал, да?… Добрый, значит?… Челове.. векалюби…любец, да?… Свят–той, значит, ****а мать?!.. А что др–ругия себе думают и как жисть свою понимают он–не… тебе не интересна?… Коне–е–е-чна, у тебе, гада, интерес себя возвыш…высить… Понимаешь!… Он, значит, в рот е…й, а люде — ни ва што?! Да?!… Да! До других тибе дела н-нет! Нет-т тибе дела!… Сидишь тут… Зна–аю, зна–а–аю чиво думаешь: думаешь, Ляпкин–опер тибе счас оформит, как …положено, и определит!… И правильна сделаит, между прочим… И ты, значит, стра…да…далец… Герой! А Ляпкин–опер, — он, значит, гад… мильцанер!…И определит!… бы… определил бы. Но… не определит Ляпкин–опер!… Он счас встанет, дасть в мор…ду… и пойдет! Сдасть тибя… куда… себя… кровь свою сдасть! Теперь тибе… пуссть стыдна будит… Вот!… Иди!… Осседа…

Что до опера — «интеллигента» товарища Щумского /имя и отчество которого не известны мне по сей день/ с одного из «моих» Безымянлаговских лагпунктов, — тонкого хама, софиста и бесконечно озлобленного на весь мир циника, — и он туда же! Так вот, однажды он изрёк: — Напрасно стараетесь унизить меня вашими баптистскими меценатствованиями — демонстрируете бесчеловечность администрации дележкой пайки и баланды с о с л а б л е н н ы м и товарищами, — «ослабленными» произнес с разрядкой и нажимом. — Выходит: Щумский по должности и паскудству характера осознанно несет человечеству голодную смерть, а вы с компанией — Иисусы двадцатого века — по ломтику хлеб насущный. Согласно Евангельской раскладке — пятью пайками пять тысяч голодных кормите. Терпение мое не бесконечно, Додин. Прикажу всех — прямо от вахты — препровождать в изолятор, и там, в «ласточках», кормить вас и ваших подопечных клизмой… Делитесь тогда этой «пайкой» с ослабленными.

Они все понимали — армия Ляпкиных—Щумских, — «патриотов из патриотов»! Знали и свою незавидную роль: ими, ими система утирала собственную — в крови и говне — вонючую задницу. Потому с такою злобой ненавидели тех, кто для роли этой не подходил по ершистости своей. И, ненавидя, завидовали мучительно…

В этой вот атмосфере зависти и ненависти продолжали мы все начатое мамой святое дело, — ее «Спасение». Как раз в месяцы моего профессионального самоутверждения в институте, отнимавшего время и силы, мы с Владимиром Карловичем Эйхгорном — другом детства и коллегой по хирургии Николая Ниловича Бурденко — заняты были судьбами схваченных советской армией и арестованных врачей подпольного лазарета Украинской Народной революционной армии.

Как мы решали судьбы схваченных и априори идущих на смерть медиков–героев читатель узнает из повести Спасение. (В. Д. ПРОЗА. РУ). В рассказе Колония КРЯЖ (там же) я только чуть прикоснулся к теме альтернативной. В попытке спасти смертников организацией побега определяющей была и моя роль — напоминать такое не в характере времени ни автора. Готовил побег близкий мне человек, сотрудница учёта кадров лагеря. Долгие годы думать нельзя было о написании истории этого побега, организованного и осуществлённого в 1942 году. Но один за другим ушли в мир иной организаторы его, назвать которых при жизни их было не возможным. А промолчать вослед тому — великий грех.…

Надо было, однако, решать ещё судьбы живых. О чем рассказывать нельзя.

* * *

Ещё в самом конце ноября 1957 года мы, трое абитуриентов аспирантуры Академии строительства и архитектуры СССР, писали помянутый выше экзаменационный реферат «по специальности» («Организация строительного производства»). В аудиторию, — тесный подвальчик дома по Камергерскому переулку, — я пришел первым. Полчаса спустя, за свободным отдельным столиком слева от меня, молча, не поздоровавшись, пружинно уселся высокий сухощавый пожилой (на вид было ему все полсотни!) седоволосый мужчина атлетического склада. Одет он был в ловко, но буднично, сидевшем на нём тёмном, явно ведомственном, спортивном костюме. Я подумал ещё: «а он–то, дед, что здесь делает — в аспирантуру принимают до 35–и лет!». Но думал недолго — интереса он не вызвал: его актёрское бритое безусое лицо аскета показалось очень уж ординарным. После нас за столиком от меня справа, громко поздоровавшись, нашумев, расположился тоже высокий, — если не сказать очень высокий! — плотный, могучего телосложения, — красавец–мужчина с огненно яркими голубыми глазами под мощным каштановым чубом. Светло шоколадная тройка его в красную полоску, ослепительно белая сорочка с ярким галстухом–бантом были по–праздничному роскошны. Он заинтересовал. Хотя… в своем… параде был как в броне.