Вениамин Додин - Монолог Нины

Вот эта–то вот наша молодёжь, выросшие мальчики наши, обуянные всепоглощающей страстью — разыскать и наказать палачей своих убитых стариков и истязателей своих семей — взяли в руки «бразды отмщения».

И воздали!

Будто гигантским «ягодным совком» прошлись они по городам и весям! И, — прежде всех своих штатных дел — теперь уже не узнать, да и не важно это, правых или не правых, — выловили к началу войны и у т о п и л и, по Царю Иудейскому Соломону, почти всех до одного т о п и в ш и х !

Незадолго до кончины мама, перебирая в памяти свою и нашу жизни, и вспоминая судьбы предков своих, сказала: — А ведь и с нами, доченька, получилось как бывало, — и не единожды, — в русской истории! Все смуты, затеваемые нашей и пришлой сарынью, предки наши пересиживали благополучно. Кто где. Кто по дальним вотчинам, кто по монастырям, а кто даже по острогам. С уроном, — без которых, верно, они тоже не обходились, — и мы тут, в тайге, пересидели очередную, пока наши не покончили с супостаты… Господь–то наш — Он всегда с нами!

Действительно. Пересидели. Но теперь уже с уроном для самих татей, до своей гибели вдосталь похозяйничавших в России.

Ни в коем случае не в оправдание упомянутого мною прежде «известного» поэта, рекомендовавшего «верёвки на шеи» судимым по «делу Промпартии» хозяйственникам. Но из чистого любопытства. И только в поиске истины: быть может, никакой он не подонок! А честный и мужественный парень, который знал точно, — или, хотя бы, наслышан был, — как пригвождаемая им публика хозяйничала в захваченной ею стране? В Сибири у нас, в частности?

Но о том в стишках его — ни пол слова. Потому как они хозяиновали расскажу сама. Если не забуду.

Да, мальчики наши задачу свою выполнили. Дело сделали — первую свою страсть утолили. И в июне 1941 ушли на войну. А возвратившись в 1945, заняли ожидавшие их места в аппаратах власти. Только теперь уже в соответствии с количеством и размерами звездочек на погонах и звёзд на кителях. И продолжали начатое — гнули свою линию. Хотя впереди–то было утоление иных страстей. Быть может, более высоких. Ибо ни сами они, ни тоже подросшие и тоже превратившиеся в настоящих мужчин дети их, — вынуждаемые брататься с ненавистной властью, — не простили ей когда–то с ними сотворённого.

И вот, полувеком, или чуть более, спустя — время для новейшей даже истории мизерное — произошло всё то, что должно было произойти. Что названо было крушением. И Что бы ни придумывали доброхоты, чем бы ни объясняли крах империи, развалилась она потому, что ссылка, которая заполнила аппарат, но ничего не забыла, сожрала власть.

А что же зона, в которую, — пожираемая ГУЛАГом, как гигантской раковой опухолью, — превратилась страна? И сама эта «страна» — зона? Более полу века, под завязку, заполнялась она бесконечными волнами вчерашних каторжников. Требовавший непрерывно человечины, Гигантский Лагерный Монстр пожирал население. Переваривал его. И исторгал из бесчисленных своих «малых зон» в «Большую Зону», по инерции именовавшуюся «СССР», миллионы — снова и снова миллионы! — выживших чудом россиян. Но уже закалённых голодом и издевательствами, и уже озлоблённых до беспамятства и люто ненавидящих проклятый большевистский режим.

Что бы понятней было, что произошло со страной, вспомним что случилось с её языком. С могучим и красивым русским языком. ГУЛАГ превратил его в блатную «феню», на которой сегодня ботают не только российские СМИ, телевидение и театр. Но, п о д с т р а и в а я с ь под стиль «интеллигенции», сам президент…

Да, ссылка сожрала власть, которая ссылку создала. Зона сожрала государство, в которое создало ГУЛАГ.

… Но всё это — много лет спустя.

А пока в ссылочных наших урманах нам выживать не позволяют. А мы сопротивляемся! Выживаем. И вывозим добытое сено в схорон. В Балаган. К скоту. Зима у нас долгая — восемь месяцев. Сена каждой корове нужно не меньше тонны. А их у нас пять. И мы с подросшею Алей, впрягшись в сани, «подтягиваем» сено куда нужно. Сани — на камузах — на широченных полозьях из сохатиной шкуры с голени, натянутой на каркас из ивового прута. Потому назад — с горки — не соскальзывают. А вперёд, с той же горы, летят птицей! И по ровному движутся, как по маслу. Словом, без большого груза легки. Надёжны. В снегу не тонут.

Но… помните? Ведь «промысел» сена — преступление! Потому занимаемся им тоже ночами и, непременно, перед пургою: пурга заметает следы полозьев, наших с Алею пим и сенную труху. Не даёт найти схорон. Так вот мы с сестричкой и добирались до наших сенокосов, перетаскивая груженные сани через буераки и буреломы по снегу «до макушки». Слава Богу, что не в гору — балаган строили у воды, а косили на верху, над поймой. Тайга–то у нас горная!.

Добрые люди ночью, тем более, перед пургою, прячутся от стихии. И уж, конечно, оберегают от этого лиха детей! А мои папа с мамою именно в ночь пурги отпускают нас в тайгу, чтобы все мы — семьею — могли выжить. А ведь любят они нас куда больше жизни этой проклятой…

…Магистр Тамплиеров, угасающий в каменном мешке тюрьмы, — Богу: — Ты лишил меня власти. Ты лишил меня жизни. Благодарю тебя, что ты оставляешь мне ненависть!…

А друг и «названный брат» Бена Александр Евгеньевич Голованов в день моего тридцатилетия сделал мне и такой вот презент — «преподнёс» в роскошной «адресной» папке предварённое аж тремя уровнями грифов сверх секретности Решение самого Центрального контрольного комитета ЦК ВКП(б) от 1928 года «о запрете ссыльно поселенцам содержать скотину и изымать(!) землю под пахоту»! Оказывается, пережитое нами было не самодеятельностью, а «законом»! На документе подпись и печати самого народного ненавистника, истребителя коренных сословий, разрушителя храмов, гонителя православия — Джироламо Савонаролы большевистского — Минея Израилевича Губельмана! Именно!

Сколько помню себя, в Сибири у нас никто никогда не называл его «ярославской» или «емельянской» кличками. А всё — по родовому прозвищу «Губельман Миней», чтобы никто никогда не забывал, не путал и помнил вечно — как забайкальцы у нас говаривали — ИЗ ЧЬИХ ОН! Как ИЗ ЧЬИХ Гиммлер, например, или Кальтенбруннер — изверги. И чтобы, не приведи Господь, не потерялся. Не ушел что бы. Скрыться бы, когда час придёт, не сумел… И как все мы огорчены были, узнав, что всё таки «сбежал» он! Сдох не от пули, не в петле, не в барже утоплённый, а своей смертью в постели, обереженный Хозяином, которому был верным псом!

И вот, подпись и печати — его. Но предварены они визами Струмилина, Гродко, Плинера и Мейсака. С первым и с тремя последними ясно: они палачи, шваль они и сарынь. Их, как говорил сам знакомец Бена Фриновский, «отловить, кончить и зарыть!». Но Струмилин?! Учёный, на котором стояла — пусть на ушах — «экономическая наука социализма»! На которого непременно ссылались. Которого обязательно цитировали. Которым клялась и божилась вся наша несметная рать «старших экономистов», что довела Россию до ручки!