Вениамин Додин - Монолог Нины

И вот, «… выдаивает Чарли своих коров, отвозит до солнышка свежее молоко сюда, на городской рынок, и — вы только подумайте!, — то ли гневаясь на деда, то ли восхищаясь его местечковой сообразительности, втолковывает нам всё еще не забывший «чудовищного преступления» Чарли внук его. корпусной генерал. К слову. — Вы только подумайте! Он уверяет сомневающихся покупателей, что молоко свежайшее, что коровы доены им лично вот только что — в пять утра! А на самом деле он подоил их ещё в четыре!».

Видите! И в Америке покупателя обманывать не полагается. А НАШЕГО, что «КУПИЛ» НАС — ограбив предварительно, и убив папиных стариков?

Как его, такого, обманешь?

А вот так! В тайге у нас — кто главный? Главный у нас, по местному, медведь–прокурор! И мы по «договорённости» с ним заводим коров — кормилиц. Но не дома у себя, где было бы всем удобно. А в тайге, в тайно срубленном балагане. Упрятан он в такой непролазной чащобе нашего и без того глухого района, что найти его постороннему невозможно. Сперва держим в нём двух коров. Потом четырёх и бычка. Но папа и мама на работах. Выросшие дядья мои — тоже. Потому наши таёжные кормильцы на мне, подростке. И на маленькой Але — младшей сестрёнке моей. Это не значит, что родители и дядьки не помогают нам. Нет! Они, после драги и электростанции, каждую свободную минуту с нами, при наших делах. Как и старенькая бабушка Марфа и тоже совсем старый уже дедушка Николенька. Но минут таких у них у всех до обидного мало.

Мне было уже восемь, когда папа поставил меня косить. Смастерил маленькую — лёгкую и удобную — косу. И… пошло-о! С того часа косьба — радость! Уже в «зрелые» московские годы, — особенно, когда возвращалась с Беном из долгой поездки заграницу, летала к папе — в моё детство, где для меня специально оставляли «мою» часть покоса! А в двенадцать лет я и подросшая сестричка — мы, бывало, и родителей подменяли на час, позволяя им заниматься чем–то более срочным.

Но ведь и косили мы в те годы тоже тайно, окашивая по тёмному времени опушки и поймы вблизи балагана. Косьба «казённой травы» — ещё одно наше тягчайшее преступление! Потому, как ночные тати, работали осторожно. Скосив траву, сразу относили её в чащобу. Ставили жерди под шалаши у скал. Строили по ним зароды — большие стога. Маскировали их ветками…. «Партизанили».

Слови нас на том милиция или «актив» — быть несчастью. Забрали бы папу, дедушку, дядей взрослых.

Понять захвативших Россию швондеров можно — им голод необходим был в истязаемой ими стране — голодных проще насиловать.

Да, понять их можно. Простить нельзя. Их и не простили.

Говорят, — я сама слышала! — что все мы — миллионы именно русских репрессированных крестьян, дворян и разночинных интеллигентов — неприлично жестоки в отношении судеб — волна за волною — казнимых в 30–х — 40–х годах палачей. И что «из–за таких вот постоянных напоминаний о жертвах репрессий и о вине невольных(!) их организаторов и исполнителе мы сами отвращаем добрый свой и Богобоязненный русский народ от… православия, которое учит прощать врагов. А это, в свою очередь, может привести — не дай Бог — к началу НОВОЙ гражданской войны!».

Будто СТАРАЯ — «Бог дал» — кончилась.

И Православие с Лютеранством будто не они удушили…

Нет! Напоминать большевистским палачам о их преступлении перед Россией необходимо неустанно и во всеуслышанье. Это именно они — заплечные — своими руками, а подручные их — одобрямсом — загнали десятки миллионов за колючку бесчисленных лагерных зон, кровавой сыпью покрывших измождённое тело изнасилованной ими огромной страны. А десятки других миллионов — в ссылочные нети, что страшнее проволочных, потому как в них мордовались и гибли миллионы детей. Всё тот же иссякающий стремительно русский генофонд.

Они, видите ли, — и такие «аргументы пришлось выслушивать, — и сами себе тоже могилу вырыли! Что ж, верно. Вырыли. Туда им дорога. Но ведь рыли–то они её народу. Нам!

…На моих глазах окружавшие меня мальчики, — из тех, кто выжил чудом в нежити ссылки, — стремительно взрослели. Росли–то они в семьях, на смерть стоявших перед неистовой суровости природой. И перед куда как неизмеримо более лютой беспощадности режимом. Да, трусливым по природе своей! Подлым по рождению! Преступным по ментальности! Но, по началу, — в годы растерянности смутой, в годы брожения и бессилия обманутого большевиками народа, — по звериному… «всесильным». Потому мальчики наши, — лишь только выжив, — самим этим фактом уже победили его! И генетически бессмертные, морально и физически необоримые, — не зря же присвоено им — Создателем нашим сотворённым нарочно, чтобы кормить народы — Высокое и Гордое Звание «КУЛАКИ», — мальчики наши вырастали в мужчин. В мужчин настоящих! В Мужиков! Противостоянием и сопротивлением измывавшейся над ними, и над семьями их, власти набирались они могущественных, необоримых сил. И становились — во истину — Богатырями Духа!

Но ведь и в зонах ГУЛАГа томились–росли такие же парни. В большинстве своём тоже вчерашние крестьяне. Страна–то была крестьянской. Не крестьян — «пролетариата» — было в ней тогда, без преувеличения, с гулькин нос! «Рабочий–то класс» — его тогда днём согнём надо было искать в провинциальной России. И они тоже, — миллионы, как правило, ни в чём не виновные как и на вечно отправленные в ссылку мужицкие сверстники их «из кулаков», — они тоже загнаны были за решетку тюрем и за колючку лагерей!

Поинтересуйтесь–ка, почитайте, сколько их, ни в чём не повинных, реабилитировано только за полвека! Официально, значит, признанных невиновными. Признанных не кем ни будь а собственными палачами — судьями их и прокурорами! Теми самыми, которым такое «самоуничижение» по дремучим их понятиям, точно — поперёк горла! Ведь именно отсюда — подлая совершенно, мало кому понятная на первых порах, но многие годы производившаяся запись в миллионах — снова миллионах — «справок»: «отсутствие в возбуждённых уголовных делах состава преступления». Или вовсе изощрённо издевательская: «за отсутствием доказательств»!

Как же им, справки эти подписывавшим, перед жертвами своими даже только лишь извиниться претило — не прощения просить за поломанные ими же людские судьбы!

Но все эти реабилитационные и «справочные» кампании — они потом, потом, — много позднее, — случились.

А тогда мордуемые звериным режимом зоны молодые люди подрастали. Росли. Но не на воле. И взрослели не в семьях. Пусть даже и не во всём образцовых. Пусть не Бог весть как работящих. И даже пусть не всегда во всём законопослушных. Потому напрочь лишены были понятия о присущей даже зверю ответственности за детёнышей своих, отнятых арестом и многолетней изоляцией, если они уже были. А если их ещё не было — лишены были возможности и права завести их во время. Об ответственности за стариков, которые как бы уходили от них навсегда и исчезали из новой их «жизни». Да что ответственность за каких–то не существующих стариков и детей — у них атрофировано было чувство элементарной ответственности за собственные свои поступки даже перед товарищами по несчастью, с которыми годами, десятилетиями делили они голые нары, не греющую вонь напитанных потом и слезами поколений арестантов «одеяла» и «сладкий» тюремный хлеб! Даже, бывало, если отсутствие этой ответственности, или только пренебрежение ею, оказывалось — автоматом и неотвратимо — причиною жесточайших ответных наказаний администрацией, И ещё более изощрённых и чудовищных расправ со стороны не менее нетерпимых и не более ответственных за поступки корешей.