Вениамин Додин - Навстречу солнцу

Посол не ответил. Не слышал, что говорил ему Найто–сан?

Потом Ясуо сознался: захотелось ему спросить «его превосходительство»: не из Москвы ли приказ, выполняя который опозорил он себя и страну, которую представляет? И что будет ему за исполнительность? «Знак почёта»? Приглашение внукам в Высшую школу КГБ для «детишек» зарубежных Партайгеноссе? Само собой разумеется, за счёт обираемого российского налогоплательщика. Вот ведь уже с полстолетия приглашают особо отличивпшхся и из Израиля… Или не из Москвы команда, — из иерусалимского МИД, от прямого и непосредственного начальства? О котором — не только что на столичном рынке, — во всех газетах мира треплются, что оно — сплошь кагебешная агентура?… Не спросил — меня постеснялся… И подумал: такого, и — послом в Японию!…

Но кончился позор: мы поднялись. Отхлопали друг друга по одежде. Он — слабенько. Я, злясь, крепко, выбив из него тучу пыли и перхоти. Тоже подумал: — в такую страну такого посла!… Стыдно — не описать…

Только расположились в «Сакура», только перекусили — звонок Ибуки: — Конничива! За вами через 30 минут заедут. — Даже на расстоянии чувствую: волнуется! И очень… — Вас одного, с пресс–атташе Найто–сан, ждёт человек, который будет безмерно счастлив увидеть Вас воочию… А знаком он с вами давно. Очень давно - /?!/…

В своём кабинете в Деловом Центре Хараджюку меня встретил очень серьёзный Ибуки–сан. Сесть не пригласил — пригласил «попробовать» вино. Вино оказалось восхитительным. Но мы лишь пригубили его. Огляделись в зеркала. Спустились в вестибюль. Вышли. Дверцы машины были открыты. Молча уселись. «Старинный» Линкольн тронулся. Через двадцать минут мы вкатилисъ под деревянные, в стиле Фудзи–вару, низкие ворота. Машина поплыла по аллее огромного парка укутанной золотом раскидистых клёнов и иссиня–чёрными листьями гигантских вересковиц. Развернувшись, она остановилась напротив увитого голубым плющом низенького «Японского дома». Открылись дверцы. Мы вышли. Нас встретили четверо молчаливых слуг: лимонно–желтые лица, фиолетовые кимоно, белые, с бордовыми полосами, опояски, за которыми короткие мечи…

В плюще открылись тяжелые створки чёрных — в стекле и бронзе — фигурных дверей. Мы прошли в просторный холл. Навстречу, из–за откатившихся где–то в глубине широкого коридора ширм, вышел среднего роста не старый человек. В неярком свете плошкоподобных бра и торшеров лицо его с вислыми усами и массивом бровей показалось изваянным из цветного фарфора. Подойдя, он оказался поразительно похожим на актёра, играющего в популярных американских фильмах роль учителя каратэ. Да он и был им, видимо, со своей лёгкой походкой вахутиста, в светлосерой тройке, ладно облегавшей его атлетическую фигуру. Очень молодили его голубой платок под воротом бордовой рубашки, и… белой шерсти носки на ногах.

Подойдя, он остановился. Тёмные глаза его под мощными дугами надбровий в упор глядели в мои… Я почему–то подумал: он вышел из древней фрески, и лицо его впитало всё, что по моим понятиям определяло классический японский тип… Да, — он из глубин веков — лоб стеною, причёска…

А он всё стоял молча… Смотрел всё так же — внимательно, пристально.

Поклонившись, Масару Ибуки представил меня, назвав имя…

Серия церемонных поклонов…

После паузы, поклонившись вновь, Масару назвал мне имя встречавшего: господин Эйширо со–но–идасо Ивасаки Кобаяси… Мы снова поклонились друг другу… И тут только понял — по каменной неподвижности побледневшего Ясуо Найто, по совершенно не идущей Масару Ибуки скованности и… подобострастности /?!/ - передо мною стоял могущественнейший и один из самых состоятельнейших граждан мира член семьи Ивасаки!… Но… Мне–то, ко мне всё это — какое значение это имя имеет для меня? Однако, из–за геральдического флёра этого человека, пусть самого что ни на есть знаменитого, — я не уловил «гражданского» имени его… Оно, как бы, прозвучало… Но я его… не узнал…

… И вот вдруг: — Я отец Соошио Кобаяси… — На одном дыхании, эхом, перевёл Ясуо… Лицо Эйширо каменно–недвижно… Понимая, правильно истолковывая моё молчание, — а оно — шок из–за услышанного мною только его имени, — он произносит вновь, втолковывая, как глухому:

— Я отец Хироси Кобаяси… — Слова–эти мгновенно повторяет Ясуо… И шепотом — тихо: — капитан конвоя императора…

Тут, наконец, понял и я, что говорит стоящий передо мною человек, за чем привели меня к нему, и что нужно что–то сказать. Но что сказать–то? Или… никогда сам он не видел, не переживал явей, куда как страшнее тех, что свалились на бедного сына его? Или, что произошло с Соошио [1] Таёжная трагедия Соошио — см. Монолог Нины было самым страшным собственно моим воспоминанием?… Тогда… почему же голова кружится? И шатает меня почему? Да так шатает, что и Эйширо замечает и берёт меня за плечи… Я успокаиваюсь, ощущая, как волнами истекает от него ледяная свежесть… Вообще, он весь, будто со льдом чаша — холоден. И, словно зимний лес, источает кислород. Но не стальная твёрдость маленьких его рук, и даже не дыхание сосен под снегом, идущее от него, отрезвляет меня. Отрезвляет мощь его стоического спокойствия, постепенно передающегося мне….

— Додин–сан! Что же вы молчите?!

— Молчу почему?…Собираюсь с мыслями… — А что сказать мне Вам, Отцу Сына, — Вам, со–но–идасо Ивасаки–сан?!… И есть ли слова, которыми можно что–то сказать?… Хотя, конечно, они найдутся — всё те же изжеванные, пустые, стёртые напрочь дежурные слова. Но Вам ли они нужны — Рыцарю, Самураю императора?… И всё же, и всё же, я Вам скажу, — Ивасаки–сан: Подвиг бегства Его и Хироси Ямамото, друга Соошио из плена есть ещё одна героическая страница Японского Эпоса Исю. И умер Ваш сын достойно, как полагается умереть человеку. Главное: он умер, — пусть в муках, — окруженный истинными друзьями, верными товарищами, которые успели нежно и искренне его полюбить. Не это ли счастье.., мой Эйширо–сан?!

… Высказался. Нашел слова…И… ничуть не передёрнуло от «выспренности» моего монолога. Да! Только доброе сердце Аркаши Тычкина, Забайкальского казака, мальчишкой, при истязаемой мерзавцами семье, сосланного «навечно» в Приангарье «расказачиванием» и «раскулачкою» 1929 года, только доброе сердце его «заметило» гибнувших беглецов и пришло им на помощь. И только доброе сердце Миши Соседова, «чалдона» Удерейского, потомственного приискателя и охотника–добытчика заставило его шастать по непроходимой тайге за «ёдовом» и охотничьими «поимками» для японцев, рубить сушняк и готовить им дров на долгую зиму. И только очень доброе сердце Нины Кринке—Адлерберг, дочери Великих Российских аристократов и немца–колониста с Украины, сосланных тогда же, в 1929 году, и на 26–м месяце пути родивших её в телячьем вагоне ссыльной навек. Только очень доброе сердце её и руки добрые, с младенчества делавшие нелёгкую работу выживания! Вот это сердце и добрые руки Нины когда Соошио столкнулся, однажды, с медведем–убийцей они выложились…И зависящее от них, и не только от них, делали, чтобы спасти смертельно раненого Соошио Кобаяси…