Вениамин Додин - Навстречу солнцу

Спасти не получилось: раны, нанесенные зверем, медленно убили его…

Между тем, были у этих добросердечных людей собственные свои заботы. Куда как более близкие им, очень не лёгкие, и безотлагательные совершено: тяжкий, по двенадцать часов, труд на лесосеке, на дальних шурфах, а после — добыча пищи, воды, топлива, тепла, — заботы выживания. Да ещё при том, что их добросердечие чревато было для каждого из них яростным и злобным преследованием преступной властью. Неотвратимой угрозой благополучию, так дорого, с таким усилием доставшемуся. Потерей свободы, имущества, самой жизни…

Не потому ли вырвались у меня… тоже слова: «истинными друзьями», «верными товарищами», «искренне любящими». Точными их понятиями с младенчества проверял я истинность, верность и искренность человеческую. И не ошибался. Потому как рано понял мироразрушительную подлость Четвёртой заповеди: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле…» Тычкин, Соседов, вообще, все, кто по–человечески почитал Хироси и Усиро, спасая их, — не отцов своих и даже не матерей, — они стоимость услуг по почитанию японцев с продлением дней своих не соотносили. Не потому, конечно, что не тряслись годами над священным писанием, и из–за этого не знали ни самой «божественной» рекомендации почитать родителей своих за мзду «продления дней», ни, тем более что сие — гнусность. Но почитали и спасали чужих им бедствующих людей по изначальному, от своих родителей унаследованному добросердечию. Чего, между прочим, у авторов заповеди никак не получилось бы за отсутствием такого наследства… У них иная информация передаётся от отца к сыну. Иные ценности переполняют генетические коды детородного их семени…

… Да, Тычкин и Соседов — люди. А Нина… Она и вовсе святая…

— Так же думаю о ней и я… О ней рассказывал, светлой памяти, Хироси Ямамото… Я знаю, что сделала эта замечательная девушка для сына стоявшего передо мною человека. Знаю и то, что стоили ей ночи и дни — месяцами — у постели растерзанного зверем моего Соошио…

- - Ивасаки–сан замолк. Стиснул пальцы рук. Замер… — Я все знаю о ней. Только, вот о её происхождении ничего толком не слышал… Я хочу знать подробности… —

— Он снова смолк. Легким движением руки подозвал слуг. Тотчас, как когда–то на сцене булгаковского варьете, «соткалось» за спиной его кресло… «Немолодой» атлет — он пошатнулся, вдруг. И тяжело, будто выдохшись, опустился в него… Разговор, сама встреча, утомили старика — старика!: нужно было срочно заканчивать визит. Я взглянул на Масару… Он был явно растерян… Он не имел представления, или не мог позволить себе решиться, как поступить… Видимо, со–но–идасо Ивасаки–сан приучил Японию: — всем распоряжается только он сам!…

Двое, в кимоно и с короткими мечами за опоясками, наклонились к старику. Я услышал хруст вскрываемой ампулы… Так же внезапно и молча, как появились, они исчезли… Он глубоко и покойно вздохнул. Спросил:

— Что сталось с той девушкой?

— Она жена мне…

… Когда опустилась ночь над Китаномару, над Токио, над Японией, он уснул в широком деревянном кресле, троном стоявшем на возвышенности под огромными соснами. Звенели в траве цикады. Ухали во тьме огромного парка совы. Со стороны королевского дворца плыла тихая музыка. Из–за длинного пруда, из–за светящихся в лунном сиянии деревьев чуть слышно дышал город. Порывами налетал бриз — то ли запоздавший дневной, то ли ночной, рано спохватившись. Он разбрасывал запахи лаванды и диких роз. Терпкий дух хвои, разогретой дневным солнцем, стлался по–над можжевеловыми зарослями. Перебивая ароматы руками человеческими возделанных садов, неколебимо висел над парком смоляной дух соснового леса…

Только временами ветер с юго–востока приносил солёные брызги океана. Старик спал. И даже во сне крепко, будто боясь потерять, держал мою руку… Несколькими часами прежде он отпустил Масару и Ясуо. Провёл меня в свои покои. Отошел на несколько минут. Явился в чёрном, с белыми кантами, кимоно. При мне опоясал его серым шарфом. Приказал подать чай.

Когда слуги удалились, я пригубил чашку… И тут заметил на стене, под большим мечом, вставленный в роскошную, видимо, шведской работы, резную сизую раму, карандашный портрет — того, сорокалетней давности, ещё измотанного пережитыми страданиями, но уже понявшего, что ему — жить!… Здесь, в этом древнем дворце за тридевять земель от лесов Оймолона, он воспринимался загадочно. И за загадкой я не сразу сообразил, что портрет–то — он мой, сделанный в зимовьи у Борёмы…

Это был один из последней серии портретов, что я начал делать ещё в Бутырках, «набивая руку» и заставляя себя навсегда запоминать чем–то привлёкших моё внимание товарищей по камерам. Понимая, естественно, что так может случиться, — изображение, мною выполненное, окажется последним отсветом души кому–то самого дорогого человека. Я помнил всегда, и до смерти не забуду, как ночами рыдал безутешно в сиротскую подушку своей детдомовской койки — звал маму и папу… И захлебываясь слезами, просил их «прислать хоть какой рисуночек их лиц», которые вдруг, — подумать страшно, — начинал забывать…

Видимо, вот эти вот постоянно истязавшие меня страхи забыть лица моих родителей, братика, прабабушки моей, — они ещё тогда и впервые привели к мысли научиться самому изображать моих товарищей по Детдому. Но не только рисовать их лица, но помогать переправлять портретики на волю. Куда–то туда, где их ждут, как ждал и я сам, надеясь именно в один прекрасный день узнать на них изображения родных лиц…

Здесь, в Японии, должно быть не мало портретов моих японских соседей по Комсомольским и Братским баракам. Должно быть, но… Может и не быть: пьяная вечно харя злобствующего на весь мир российского чиновника маячила над трепетной душонкой убывающего в свою Японию военнопленного. И, если уж она, в классическом обличий Ваньки Кутерьмы, сладострастно пакостила своим во граде Китеже, можно себе представить, что измысливала она чужаку, да ещё абсолютно беззащитному перед её произволом!

Одно из бесчисленных свидетельств вот этого вот русского мерзопакостничества, вообще–то совершенно несвойственного простому русскому нечиновному человеку — письмо ко мне Катакура–сан от 26 декабря 1990 года;. В нём он бесхитростно повествует: «… В Братске Вы написали мой портрет и дали мне. Это было совершенная копия моя. Я уважил и часто любовался. Это я сохранил в мешке. Выдержал неоднократных этапов, это было всегда со мною, до тех пор пока я был перевезен к порт НАXОТКА где японский пороход стоял в порту. Подлежащее порта проверил моё мешок, и не оставил портрет в мешке. Это был апреля 1955…» Японец, всё же: не написал, что портрет отмели.