Вениамин Додин - Навстречу солнцу

Вот бы встретиться с теми, кто портреты сохранил. С ними, или, хотя–бы, с их детьми, с близкими: вернисажик получился бы знатный!

… — Вот — Старик кивнул на портрет Соошио… — Вот — Ничего больше он не произнёс. Присел, тяжко, сломавшись, на татами… Заплакал…

Закрытые глаза его были сухи. Только плечи вздрагивали…

А я, будто это не явь, а сон, видение, «вспоминал» его полным генералом Императорской армии, идущим рядом с его запылённым, в грязи утопающим гусеницами, командирским танком. На нём прорвался он сквозь горы несчастных китайцев. И, разрубив Китай пополам по дороге к вот уже совсем близкой Индии — цели великого похода, ворвался 7 марта 1942 года в Рангун, столицу Бирмы…

И тут–то, на центральной улице города, у муниципального Дворца, поднял его над завоёванной им землёю взрыв…

… Конечно, тогда, в полевом госпитале в предместье бирманской столицы, очнувшись уже на операционном столе, генерал Эйшио со–но–идасо Ивасаки Кобаяси не плакал, как не плакал никогда. Быть может, только в младенчестве. И то — от обиды, наверно. А теперь плачет перед чужаком… При своих–то он не заплачет!…

После того, как отпустил он Масару Ибуки и Ясуо Найто, прошло много минут молчания. И вдруг он заговорил — по–русски! Он, оказывается, лингвист. Специально русской литературой и языком не занимался, — изучил попутно, «исправляя» должность посланника при правительствах Восточно—Европейских стран. Сколько языков он знает? Много. Но всё же? Хорошо — шестнадцать. Плохо — этих не считал…

— Почему вы не привезли её? — спросил, неожиданно.

— Она решила не ехать: не с кем было оставить трёх наших внуков. Их родители довольно благополучно вживаются в новую для них жизнь. Но им нужно заниматься языком, — для них совершенно незнакомым. Ну… И работать… Без языка, естественно, и… не по их специальности. Это отнимает время даже у сна и детей. Словом, Нина и в Иерусалиме НИНА. Она — человек долга. На таких людях, как Нина, держится мир…

— Простите, — вдруг перебил он. — У вас с собою реквизиты её личного банковского счёта?… А их надо знать, молодой человек… Позвоните…

— Вам–то они зачем? Тем более, никакого счёта у неё нет!

— Они нужны мне. Позвоните и попросите Нину–тян срочно открыть свой счёт и сообщить мне по этому вот факсу его номер. Пожалуйста!

— Но в этом нет необходимости.

— Судить не вам, Додин–сан…

Помолчав, спросил, почему мои товарищи оказали такую чреватую неприятностями услугу сыну и его другу? Общегуманные предпосылки ясны. Но в их подвиге, — а в те времена, я знаю, это был подвиг, — многое непонятно… Объясните.

— О подвиге говорить не стоит: требование собственной совести есть субстанция, в понятие геройства не вписывающаяся. Обычное сострадание в своё время переживших собственную трагедию. Конечно же, солидарность с теми, кто противостоял большевизму. А ваш сын и его товарищ противостояли ему самим фактом побега. Они открыто осудили этим своим действием ненавистный и им, японцам, режим. Как ненавидели его Тычкин, Соседов, братья Кринке, — отец и дядька Нины, и ваш покорный слуга. Режим, загнавший нас всех в ссылку. И противодействие этому режиму, — а спасение и сокрытие беглецов — тоже акт сопротивления, — было нашим первейшим долгом перед миллионами погубленных им россиян. И не россиян тоже.

— А Нина? Ей, только начавшей жизнь, тем более в неволе, ей–то зачем ввязываться было в чреватую неприятностями борьбу, в политику? По рассказам друга — Ямамото она, до нападения зверя на моего сына, ничего про Соошио не знала. Даже понятия не имела, что такой существует! Почему же эта девушка бросилась его спасать?

— Она выросла в семье, где друг другу помогали выживать! Семью неназойливо уничтожали, а она не поддавалась. А ведь Нине — старшей — нужно было вытягивать на себе маленьких. Спасать их. Она и выросла спасателем.

… Беседа с гостеприимнымстариком внезапно прерывается факсом из Москвы: статья «Заготовил ли Израиль…» в какой–то заштатной русской газетёночке. Автор, Яков Сусленский, сообщает:

«… Израильское правительство старается «не пущать» советских евреев в Америку…» И далее: «Алия /эмиграция/ … используется главным образом как средство пропаганды и вымогательства….». Наконец: «…. Кто дал Шамиру и Пересу право оперативным путём насильственно обращать евреев по паспорту в евреев–израильтян?, как у нацистов: собрать и… всех разом оцепить…!»?

Тема для Израиля не новая. Эмигрирует в маленькую страну огромная масса специалистов. И микроскопическое государство, как бы его апологеты не раздували его имидж, такое количество образованных иммигрантов трудоустроить не может: сопротивляются яростно уже устроенные, давно оплатившие свои места, и даже авансировавшие их для своих наследников; сопротивляется управленческая кодла, стараясь и в будущем не допустить даже намёка на конкуренцию; конечно, ничего не может поделать и порядочная часть аппарата управления: не планировать же ставки специалистов, многократно превышающие все мыслимые нужды общества?!

Особо сложна проблема медиков, судьба которых нам небезразлична. Их, в полном, смысле этого слова, нужно спасать! Ни на день не оставлять без работы по специальности, и, по возможности, беречь их нервы. Они же, чёрт подери, сами спасатели!

Слава Богу, у нашего Фонда есть средства и годами наработанный опыт их трудоустройства. Тут же, из кабинета, со–но–идасо Ивасаки Кобаяси, посылаю факс доктору Жаку Ли в Институт Мартина Гердта, одному из распорядителей «Фонда Ливермор'а» /«Врачи — без границ»/. Ещё факс в Москву Разумовскому с распоряжением о предварительном расчёте с «Толстовцами»;. И ещё один — в Медицинскую Группу Фонда: немедленно связаться с Бахарчиевым! Перенаправить отъезжающих медиков в Вену к Бергманну, а уже прибывших в Израиль хирургов «скорой» и анестезиологов, — в Осло, к Улафу Бергу. Материалы на Сусленского я тоже запросил.

… А старик не отпускал, — ломал, тем самым, все пересоздаваемые заново программы моего визита. Я‑то состояние его понимал! Он, как чудом оказавшуюся в руках у него дорогую фотографию, «держал» перед собою меня живым отражением, или даже воплощением, своего давно потерянного сына. Это для меня было невыносимо: я ведь тоже «носил» в себе изображение Соошио Кобаяси. Только ещё более трагическое, или, чего там, куда как более страшное, чем виртуальным зрением мог видеть сына его отец. Во всех наших с ним долгих беседах он — нет–нет — не заставлял, но очень корректно просил меня ещё и ещё раз «напомнить» ему отдельные эпизоды, — даже самые, казалось бы, незначительные, — таёжной жизни сына. Он так же дотошно интересовался каждым человеком, вошедшим когда–то в соприкосновение с Соошио, пусть даже было это кратеньким эпизодом, в принципе, ничего не означавшим. Он расспрашивал об их судьбе, об их семьях, о их работе, — работе кормящей, и как кормит она. О достатке семьи… Особенно интересовался он жизнью жен и детей. Не совсем понятен был его этот пытливый интерес. Только позднее дошло: ему необходимо знать состояние дел людей, породнившихся с его сыном самим фактом наказуемого режимом Сталина участия их в судьбах преследуемых властями японцев. С его сыном, никакой возможности не имевшим тогда хоть чем–то отблагодарить мужественных и бескорыстных, но бедных людей.