Вениамин Додин - Повесть о разделённой любви

…И вот теперь – годы спустя — мы с Иваном Павловичем Алексахиным, по несвойственной обоим, наивности, — приняв ХХ-й съезд компартии чуть ли не за светлое начало новой русской демократии, — решились. И попытались возбудить уголовное дело «...по факту массового изуверского убийства солдат-штрафников отстоявших Сталинград, — удушением их и голодом, — в танках нефтеналивных барж...». Попытка обошлась Алексахину инсультом. Мне с семьёй новой ссылкой. И обиднейшей невозможностью встретиться с Карлом, гостившим у своей московской бабушки Катерины. А ведь добрую часть времени он успел провести и в доме моих стариков на Разгуляе. Встречи с ними, — с ними именно, — были для Карла особенно интересны и дороги.

Старики счастливо оставались единственным живым связующим звеном его — внука — с безвозвратно ушедшим феерическим прошлым его бабушки и деда в России. И с годами эта их, казалось бы, стремительно отлетевшая в небытие жизнь все более и более волновала его воображение. Ведь именно в страшной «Московии» проходила их молодость, несмотря ни на что по-своему счастливая, даже блистательная. Там их любовь завязалась и расцвела. Но там же мертвой петлей затянулась их трагедия. Оттуда и цепь несчастий потянулась к Эмилю, сыну их, и к нему, Карлу, тоже... Узнать все, даже самые мельчайшие и пусть малозначащие, подробности о бабушке и деде стремился он страстно. Считая собственную свою жизнь, как впрочем, и отцовскую, неудачной и внимания не стоящей, все что касалось его стариков было ему интересно и волновало его. И когда бабушка стала рассказывать о прошлом Катерины и Густава, он был восхищен и поражен ее осведомленностью. Понял: она была, конечно, «подхлестнута» его живейшим (непривычным ей старой и «никому больше не нужным») интересом к ее воспоминаниям; она, конечно же, обладала необычно всеохватной и, вовсе уже не по возрасту, острейшей памятью — а возраст-то ее был куда как почтенен! И наконец, она поняла, что дожила до часа когда случилась возможность полностью, до дна, освободиться от столетие наполнявшего ее груза фактов и впечатлений ее активной зрелости!

С первых рассказов ее отметил он зоркое, старостью не затуманенное фотографическое видение ею мельчайших деталей ушедшего времени, уходящих корнями аж в восьмидесятые годы ХIХ века. Бабушка почувствовала это. Отсюда — каскады событий и фактов. Отсюда же стремление поделиться ими и заполнить и его память! (Которая сохранит всё обретённоё тогда, в Москве. И позже наполнит жизнью его блистательные романы!)... И мое сожаление отсюда о том, что я «проездил» последний бабушкин рассказ о самых близких мне людях. «Удовлетворился» я тем, что отсутствие мое на этом пиру Бабушкиной памяти — кара мне, возмездие мне за затянувшееся молчание мое о «Бакинском этапе». Поделом мне...

В начале лета 1958 года от моего коллеги и тогда уже друга Косюшки узнал с опозданием: по просьбе маршала К. А. Мерецкова, верного почитателя Екатерины Васильевны, было сделано все, чтобы тетка моя и ее внезапно «воскресший» внук могли спокойно, без помех побыть вместе все то время, что им обоим предоставлено было его величеством Провидением. И я был очень признателен Кириллу Афанасьевичу за его хлопоты. Карл не раз звонил нам на Алтай от своей бабушки. Мы разговаривали с ним на еще нормальном, не сжеванном окончательно блатной феней русском языке. Он знал его в совершенстве. «От деда!» — с гордостью объяснил. Почему-то именно чистота его языка особенно поразила меня в этих телефонных разговорах. А ведь с легкой руки «шестидесятников» великий и могучий уже начал стремительно вырождаться в тюремную феню...

…Со своей женой и двумя малышами я вернулся в Москву в марте 1958 года. Тетка Катерина очень старательно пыталась рассказывать нам о встречах с внуком. К несчастью, она уже была тяжко больна. Почти ничего не видела. Даже «егерской формы» своего внука, заочно ею полюбившейся. Но тем не менее она изо всех оставшихся у нее сил старалась передать характер ее бесед с Карлом. Это ей почти не удавалось. Тем не менее она почти сумела передать нам его рассказ с подробностями семидесятипятилетнего юбилея маршала. Чего никак не мог я от нее дознаться, так это хоть каких-нибудь подробностей, намеков даже о занятиях ее внука. А ведь именно они, занятия человека или хотя бы его увлечения, есть ключ в его внутренний мир. Потому и пытался прежде всех подробностей его жизни узнать о его профессии или хобби. С младенчества своего я часто слышал о нем. После семилетнего детдомовского небытия вновь стал что-то про него узнавать. И всегда любил его, идеализируя, конечно, и широко раскрывая свое сердце этому близкому мне, но еще совершенно не узнанному мною человеку.

Катерина бредила: «У меня правнуки Катенька и Рауль! Они вольтижируют на ферме своего бразильского дедушки. Сам же дед — латифундист! Боже! Там у него собственный конный завод и даже огромные луга и лес!»

Со своей бабушкой и с моими стариками Карл провел около трех недель. Уезжая, он оставил тетке номера телефонов, по которым мы потом звонили ему.

Во второй раз Карл Густав Эмиль-младший приехал к нам в Москву весной 1963-го. Он тоже клюнул на комедию хрущевской «демократизации» большевистской России. И объяснил это так: дед-мудрец не раз говорил, что опасность исходит не так из Москвы, как от собственной, финской элиты — сплошь агентуры всяческих разведок.

В марте, за месяц до его приезда, умерла Бабушка – прабабка моя Анна Роза Гааз. Получилось, что Карл приехал теперь только к нам — ко мне, к моей Нине Оттовне, к нашим детям Саше и Фаечке. Как раз в это самое время Михаил Наумович Гаркави, который был уже совсем плох, «вспомнил»: Карл был в Москве в декабре 1962 года на похоронах своей бабушки! Не было его! Бредилось старому.

…Двумя годами прежде, как раз за неделю до Рождества, я встретил его – нежданно-негаданно, – чудом каким-то, — в номере Магаданской гостиницы. (По призванию и службе – я Северных этих палестин завсегдатай). Художественный руководитель Мосэстрады, он прибыл туда на… месячник «Детских утренников Дяди Миши», дававшихся вместе с Московским цирком на Цветном бульваре. И имевших место – сумасшедшими аншлагами — быть во всех мало-мальски «крупных» пунктах Страны Колымы. Градусник тогда держался, как обычно, где-то на отметке минус 55 по Цельсию – самый «климант» для заслуженного сердечника и астматика республики. «Почему Вы-то?!». «Так никто не едет! Под Новый-то год чёса повсюду навалом! А здешним детишкам – что? «Спектакли» пьяных вусмерть родителей… Вот я и прилетел… Но как так можно? Можно, значит. При нашей профессиональной и социалистической солидаритэ (И я вспомнил друзей Кати и Густава, подставивших «за друга» свою судьбу)… Оставил его, всё так же сидящим, – широко расставив ноги, в дырявых шлёпанцах, поперёк измочаленной неубранной койки, — с безобразно распухшими лицом и руками. И огромной жабою дышащим, — если то можно назвать дыханием, — как дырявые воздушные шланги, которыми нам в кессон, некогда, подавали «воздух»… Все последние месяцы жизни Екатерины Васильевны, все скорбные дни и ночи по ее смерти мы были рядом с ней. Карла никто из нас не видел. Прятаться от нас(?) не было у него резона, коль он приезжал… Старческие фантазии боготворящего «Катеньку» сатира… Возможно. Но сомнения остались…