Сяргей Шапран - Сяргей ШАПРАН УЛАДЗІМНезавершаная аўтабіяграфія. Старонкі новай кнігі

Цяпер такога нямашака. Я не пра паперу і не пра машынку кажу. І не кажу, што гэта кепска, але не разумею, як гэта ўсё страцілася, чаму не захавалася тое, што, здавалася, усталявалася на ўсе часы, бо тады ўяўлялася, што людзі на гэтай частцы зямлі заўсёды будуць чытаць і заўсёды іх будзе найперш цікавіць слова, вобраз. І хіба можна было падумаць, што ад гэтага ўсяго застанецца, як мая маці казала, дух ды пятух?

Дарэчы, толькі зараз падумаў: а чаму яна так казала: дух ды пятух? Адкуль гэта - нават не ўяўляю... Але так сталася. І каму ў тым, што сталася, патрэбны Кім Хадзееў са сваёй хадзееўшчынай?..

- Тое даўняе, першае ў Вашым жыцці знаёмства з КДБ мела нейкія псіхалагічныя наступствы для Вас?

- Страх, канешне, быў, але маладосць ёсць маладосць. Яна адмятае, страсае негатыўнае. Той страх пратрымаўся, можа, месяцы тры, а пасля прапаў - не чапаюць жа, хаця і пагражалі. Дый што я такога зрабіў, каб надта баяцца? Прыйшоў да Хадзеева па кніжку?.. А скуль я ведаў, што тую кніжку нельга чытаць? На ёй не было напісана: антысавецкая.

- А сцэна допыту, апісаная Вамі ў рамане “Аўтамат з газіроўкай з сіропам і без”, дакументальная ці ўсё ж мастацкая?

- Вядома, мастацкая. Але на дакументальнай аснове. Скажам, пра тое, дзе я ўзяў дэталі, каб сабраць радыёстанцыю, мяне рэальна спыталі - і я рэальна спалохаўся. Бо кандэнсатары, рэзістары і лямпы - не кніжкі. Іх не ўзяць у бібліятэцы. І ў крамах іх, каб купіць, не было. Радыёдэталі можна было ўзяць (што азначала: украсці, - але не казалі “ўкраў”, а казалі “ўзяў на рабоце”) толькі ў адным месцы: на радыёзаводзе. Мяне і пачаў следчы дапытваць: як ды праз каго (бо сам жа я на тым заводзе не працаваў) я дэталі займеў, а гэта ж крымінал. Суд. Турма. Лямпы з кандэнсатарамі ляжаць у мяне пад ложкам у інтэрнаце - дастаткова следчаму некага паслаць... Але тут яму патэлефанавалі, і допыт раптоўна, як і напісана ў аповесці, скончыўся. Гэбэшнік на развітанне сказаў: “Мы ещё будем с тобой здесь встречаться.”»

І сапраўды сустрэліся. Праўда, праз шмат гадоў. Не з ім, але - там жа. Варажбіт ён, вядзьмак - той следчы. Гэта калі мераць някляеўскімі катэгорыямі.

МАСКВА

«Тым часам усур’ёз спакусіла паэзія, - пісаў у адной з аўтабіяграфій Някляеў.

- Кінуў работу - і рвануўся ў Маскву, у Літаратурны інстытут. Творчы конкурс быў - каля сотні чалавек на месца».

Паступаць у Літінстытут паехаў Някляеў з рэкамендацыйным лістом Янкі Брыля, лаўрэата Сталінскай прэміі і Літаратурнай прэміі імя Якуба Коласа, а, паступіўшы, вяртаўся ў Мінск з лістом... да Брыля:

«Уважаемый Иван Антонович!

Вы написали в институт доброе слово о молодом поэте Владимире Некляеве. Мы его приняли - и сейчас он у меня в семинаре.

Но у парня осталась семья в Минске. У него сложности с бытом.

М[ожет] б[ыть], поддержите его и в этом? Напишете председателю Фрунзен­ского исполкома несколько добрых слов? Если, конечно, не трудно.

Желаю здоровья и радостей.

Лев Ошанин

21 сентября 1971 г.»

Аднак ліст славутага ў тыя часы паэта, члена праўлення СП СССР і таксама лаўрэата Сталінскай прэміі, Някляеў Брылю не перадаў - сам вырашыў свае праблемы.

І ўвесь гэты час (спачатку пакуль паступаў, пасля - пакуль вучыўся) пісаў дадому, пісаў той, якую кахаў:

«30.08.71 г.

[.] Пишу торопясь. Сегодня было собеседование, первый экзамен (сочинение) 2-го. Потом история 4-го, нет, история 6-го, а 4-го устный яз[ык] и лит[ература], и 8-го немецкий. 10-го буду знать, поступил или нет. [.]»

« 1.09.71.

[.] Комната моя 136-я. Немного замызганная, зато относительно тихая, окно во двор. На сессии жил [в комнате], в которой окно на улицу, всю ночь рёв, ни­какой жизни.

Есть у меня панцирная кровать, письменный стол, лампа настольная, кресло с высокой спинкой (чтоб не сутулился, сидя), тумбочка. Видишь, сколько мебели.

Очень мне без тебя грустно. Мне без тебя всегда грустно, а поначалу просто невмоготу. Быть с тобой рядом - это как каждый день получать дорогие подарки. Я люблю тебя.

Сейчас вечер, 10 часов, я сижу один, горит лампа, полутемно, и я представляю, что ты здесь, сидишь у меня за спиной, за другим столом, и вот-вот подойдёшь ко мне, и положишь на плечи руки, и скажешь: “Лапа, скажи что-нибудь”. Солныш­ко моё, Людмила моя.

Бог знает, какие совершим мы ошибки, Бог знает, какие радости и горести суждены нам, но не будет радости выше радости быть любимым тобой, и не бу­дет горести страшнее горести оказаться этой любви недостойным. Ценой любых страданий да убережёт меня судьба от этого.

На курсе нас 45 человек. На общих лекциях занимаемся все вместе. Тут и да­гестанцы, и балкарцы, есть даже болгары твои, и все, конечно, гении, все приехали покорять Москву. Есть и славные ребята, но и, как здесь говорят, шушеры много.

Сквозь всё это пробиться нужно. Для этого характер нужен, зубы нужны. А ты ведь знаешь, какие у меня зубы. Делать нечего, буду натачивать. Буду помнить о тебе. Ты моя живая вода, живая сила. [.]

Выпивают в этом общежитии действительно здорово. Пьёт и мужской, и женский пол. Страсти кипят, как яйца в кастрюле, из окон бросаются. Я, правда, ничего такого ещё не видел, но, говорят, увижу.

Пока мне пишется не очень, не привык ещё, всё чужое. Но обязательно рас­пишусь, обещаю.

Такие вот пока пироги.

Пусть ты мне приснишься сегодня».

«6.09.71 г.

[.] Вот я и прожил без тебя целую неделю! Без тебя и всё-таки с тобой, пото­му что ты здесь, возле меня и во мне. И тебя из меня никому не вырвать. Потому что не может быть силы сильнее моей любви к тебе. [.]

Живу я уже вдвоём, с ханты-манси, но он парень ничего, тихий. Одному никак не получилось, ну да ничего. Хорошо было бы, конечно, снять квартиру, а ещё лучше заиметь свою, да где уж. Тут ребятам на пятом курсе Союз писателей и работу хорошую даёт, а прописки нет и приходится им мыкаться. А мне ещё до этого дожить надо, да ещё без тебя, моей принцессы с золотыми волосами.

Отходил вот неделю (почти) на лекции. Лекции разные, в зависимости от преподавателя. Есть нудные, а есть и славные.

Стихи пишу пока так себе. Но пишу. [.]»

«[27 сентября 1971 г.]

[.] Ночь сейчас. 3 часа. Ты спишь. Спи спокойно-спокойно. А я постою рядом, нет, лучше сяду на краешек кровати. И поправлю одеяло, а то оно наползло тебе прямо на нос. Осторожно поправлю, чтобы ты не проснулась. А то проснешься, заморгаешь глазёнками и ничего не поймёшь, откуда я взялся. Спросишь только: “Снишься, да?” И я скажу: “Да”, - а на самом деле нет. Потому что ты проснёшься и всё равно не поверишь, что я ночью приходил, чтобы утром уйти. А я приходил. Только мне жаль было будить тебя.

Доброе утро, моя хорошая. Ты говорила, чтобы я не писал тебе абстрактных писем. Ирреальных. Но всё реальное вместе взятое не стоит прикосновения твоих пальцев. “Несметные полчища Карфагена тонут в пыли твоих сандалий”. Это Гю­став Флобер. Ирреально, но очень славно.