Сяргей Шапран - Сяргей ШАПРАН УЛАДЗІМНезавершаная аўтабіяграфія. Старонкі новай кнігі

- Вы сказалі пра канкурэнцыю, пра барацьбу ў літаратурным асяродку. А навошта Вам патрэбна гэтая мітусня?

- Таму, што калі ты нейкім чынам асобна не абазначыўся ў гэтым вадавароце, дык цябе маглі і не заўважыць. Талентаў зашмат - кландайк! Іх столькі пахавана! Гэта ж кожны пастух вершы пісаў! Прычым, вельмі добрыя вершы. І, напрыклад, лёс Рубцова склаўся ўдала: паступіў у Літінстытут, затым пайшлі скандалы - залез на помнік Пушкіну, хуліган! Аднак, высвятляецца, што “хуліган” добрыя вершы піша. Да таго ж знайшоўся чалавек (у дадзеным выпадку Вадзім Кожанаў), які пачаў гэтую справу раскручваць. Рубцова зблізілі з Ясеніным. Так і “зляпіўся” паэт. Не, ён, вядома, таго варты, аднак гэта справа выпадку, удачы. Але ж ён не адзін быў! Таму і трэба абазначыць сябе не толькі талентам, а неяк яшчэ, бо інакш пра цябе ніхто не даведаецца.

- Прасцей кажучы, Вам не хацелася пісаць у стол?

- Ну так. (Усміхаецца.) Можна і так сказаць».

Згадваючы часы літінстытуцкай вучобы, Някляеў казаў: «.чамусьці менавіта там, у Маскве, стаў пісаць толькі па-беларуску. Усё па-беларуску, апроч вершаў, якія рыхтаваў для абмеркаваньня на творчых семінарах, і таму пісаў іх, каб не тлуміць нікому галаву падрадкоўнікамі і перакладамі, на рускай мове». Таму, відаць, мела рацыю Людміла Рублеўская, калі пісала, што «з Масквы Някляеў вярнуўся беларускім паэтам», хоць «у Літаратурным інстытуце імя Горкага, у гэтым своеасаблівым савецкім Бабілоне, лёгка было спакусіцца і паспрабаваць сьцьвердзіцца ў вялікай літаратуры на мове міжнацыянальных зносінаў, гэта значыць, на расейскай.»

Іншым жа разам Някляеў распавядаў: «Жыццё пайшло багемнае. Нейкія камуналкі, сутарэнні, гарышчы... Яшчэ жывыя стылягі і ўжо з’яўляюцца хіпі. На складах тытунёвай фабрыкі “Дукат” яны адзін з адным б’юцца. Усюды п’юць гарэлку і спрачаюцца пра рускую ідэю. І ўсе, як мінімум, геніі. Простых няма. І раптам я пытаюся ў сябе: “А што я тут раблю?..”»

Аднак гэта была, безумоўна, не адзіная і, калі па шчырасці, нават і не галоўная прычына, з-за якой увосень 1912-га Някляеў, перавёўшыся на завочнае аддзяленне, пакінуў Маскву.

ЛЮДМІЛА

На Далёкі Усход Някляеў паехаў адзін. Але чакаў, што за ім паедзе каханая. Ён быў ужо жанаты і - «любовь была ослепительная». Яе звалі Людмілай.

Зрэшты, для Някляева ўсе жанчыны, якіх ён кахаў, «ослепительные». Ён развітваўся з адным каханнем, калі яно заканчвалася, раскідваў абдымкі наступнаму, але ўсе, каго кахаў, былі «нябесныя жанчыны. Я не варты ніводнай з іх».

Пазнаёміўшыся з Людмілай Гембіцкай 15 жніўня 1965 г., Някляеў зноў, пасля школьных спробаў, пачаў весці дзённік (адсюль і дакладная дата знаёмства) - агульны сшытак у чырвонай вокладцы, чарнільныя запісы ў якім ад вільгаці з часам паплылі. Узяцца за дзённікавыя запісы змусіла «некоторая собственная запутанность», але найперш вось гэтае знаёмства.

- Володя. Зайдёмте?..

[Неразб.] был косой, моросящий и нуд­ный дождь, [неразб.] вовсе не похожий на весенний. Через запотелые стёкла автобуса еле вырисовывались смутные силуэты привокзальных башен и закутанная в плащи, [неразб.] только что сошедшая с электрички... И, вроде бы, ничего не изменилось от того, что внезапно влетела в автобус курносая девушка в красном вымокшем пальто с неуклюже громоздящимся в маленьких руках кожаным портфелем и ящиком для посылок.

Запыхавшись от бега, она шумно уселась рядом со мной и, положив свою ношу на колени, всецело поглотилась тем, что поочерёдно ловила то и дело падающие портфель и ящик.

- Слушайте, по-моему, вот здесь Вашему ящику будет удобнее.

- Вы думаете? Ну, пожалуйста.

Она отдала ящик, и я забросил его за спинку заднего сиденья.

- Вы художник?..

- С чего Вы взяли?..

- Ну, как же, блокнот, карандаш.

[...] И вот уже на лестнице.

- Как Вас зовут?

- Мила.

Заходим в комнату. Её дом рядом. Дочитываю ей стихи, и мы сидим долго и в то же время мало и разговариваем о поэзии, театре, музыке. [...]

- Ты уже уходишь?

- Да. Надо тащить тётке ящик.

- Я провожу тебя.

Мы выходим на грязную улицу, она прыгает по сухим островкам и совсем по-детски приговаривает:

- Сюда, туда, раз, два, ещё раз. А я уже пропрыгала. Ну, чего [неразб.] ты стоишь, иди быстрей.

И я шлёпаю прямо по лужам и тащу в левой руке познакомивший нас ящик».

«6/VI.65 г.

Родная моя, здравствуй!

[...] Уж очень грустно мы расстались, уж очень печальные были у тебя глаза. Но всё равно, всё равно ничего другого я тебе сказать не могу.

[...] Разве я могу жить без твоих глаз, губ, рук, без твоей улыбки, голоса, без твоей любви [?] Как же мне без тебя?.. Ты далеко. Но ты в моём я, в моём “живу”, ты в моём сердце. Что будет, если я потеряю тебя? Но разве можно потерять своё сердце? [...]».

«Солнышко моё маленькое, здравствуй!

Сообщаю, что погода сейчас сумрачная, всё время дожди и дожди, и небо серое и обтрёпанное, словно старый поношенный валенок моей бабки Олимпиады. И если бы я не знал, что где-то совсем, по сути дела, недалеко ходит, улыбается и грустит тёплое, ласковое и живое солнышко, то, пожалуй, растворился бы в этих сиротливо-угрюмых тучах, в уже поблёкших сонных деревьях, в непроветренном сыром удушье приближающейся осени. Бывает, правда, что её вовсе и не видно.

Совсем по-весеннему журчит переполненная речушка, очумелые скворцы носятся над крышами, и не понять, то ли они поют, то ли визжат, словно кошки, а в окно надменно стучат расшикаренными головами фрайеристые пунцовые георгины. И тогда я думаю о тебе по-особому тихо, по-особому нежно и ласково, и чуть- чуть с грустью. И становится хорошо и тепло, и даже уютно, особенно если вокруг тишина [...], и я шёпотом говорю тебе: я люблю тебя, очень, очень люблю тебя, маленький мой кусочек счастья. И плевать на то, что шли мы к нашему перекрёстку очень разными дорогами, плевать на то, что твоя дорога началась раньше моей, плевать на то, что нам встречалось на пути, что мы обходили и во что вливались, что отбрасывали и что тайно, скрытно оставляли в себе: сейчас есть ты, и больше чем - есть мы. [...] Не важно, каким будет наше счастье - долгим или коротким, трудным или лёгким [...]. Уже за одно то, что ты живёшь, за то лишь, что ты мне встретилась, я целую твои руки.

На бумагу, на эти строчки малиновой тенью наплывает закат. Очень жаль, что я не художник. Такого раньше я не видел. На самом краю горизонта ветер разорвал грозовые тучи и солнце подсвечивает снизу, словно настольная лампа в жёлтом абажуре, и делит тучи на трёхцветный кусок мохнатой ваты, которая ворочает усищами, цепляется за далёкий лес и, голубея, оседает на еле приметные пики елей. А следом снова ползут на солнце тучи и, не доползая, рвутся, рвутся, рвутся, и какой-то волшебный художник мгновенно перекрашивает их суконную серость в багровую, жёлтую и голубую шкуру распластанного зверя. Я думаю, вот бы такую шубу Инке в комиссионку. Расхватали бы по кускам. А над головой всё та же серость, и скоро снова застучит по запотелым стёклам дождь, и снова Ваня ворвётся в комнату и с досадой швырнёт на диван так и незапущенного сегодня раскрашенного Змея Горыныча. Не везёт бедняге змею: никак ему не взлететь. [...] 14/VIII. [1965 г.]»