Егор Парфенов - Мой Совет

Конечно, вотум был лишь жестом, требованием которого была моя отставка. Вернее, там говорилось: «требуем ухода в отставку руководителей Совета Обучающихся». То есть, решительные революционеры не пощадили и зама. А он, бедный, так долго хотел этой власти! Получилось, что заговорщики нанесли еще один серьезный удар: удар по нашим взаимоотношениям. А они и без них были не к черту. Заму показалось, что виноват я, а голова полетит его. Не показалось.

Они закинули крючок, продемонстрировали, что их поддерживают. И дальше, по логике, должны были выйти на контакт, чтобы вести переговоры на правах сильного. Ведь для этого было все это, верно? — думал я. Но ошибался. Вести конструктивный диалог не входило в их планы. Достаточно было лишь моего публичного «унижения», громкого «фи» моей персоне. Это был лишь жест и ничего больше. С чего я взял? Да с того, что за несколько дней, не смотря на мои попытки связаться, никто из них так и не откликнулся. В голову пришла аналогия: когда похищают ребенка, вряд ли в планы преступника входит его убийство! Все это делается, скорее, чтобы заработать. И каждый детектив в такой ситуации знает, что следующий шаг похитителя — звонок с требованиями. Обычно так и происходит. Но знаете, что страшно? Этого звонка не дождаться. Врагу не пожелаешь…

Вместо того, чтобы выйти на связь или прийти на заседание самим, они послали «решалу». Стая грозных самцов выбрала в качестве своего представителя блондинистую лисичку. Мило. Она то и присутствовала, когда я выступал перед делегатами. Как мне позже сказали, стояла в углу и записывала мою речь в голосовые сообщения одному из заговорщиков.

Совет кончился, люди стали расходиться. Мне было положено уходить последнему. Нет, дело тут даже не в должности. Что-то заставляло меня поступать так. Я плюхнулся на стул в полуобморочном состоянии. Уставший до глубины души. После полутора часов полемики хочется лишь спать, особенно если ее предметом являешься ты сам. В дреме я наблюдал за тем, как люди постепенно исчезают, будто масло, размазанное по слишком большому ломтю. И ровно в этот момент ко мне подошла эта блондинка с неотразимой, но дьявольски хитрой улыбкой.

— Егор, я понимаю, тебе, наверное, сейчас не до этого, но я хотела бы с тобой поговорить.

Отказываться было нельзя, тем более что это, хоть и косвенный, но диалог. А именно его мы и добивались. Поэтому я, выскребая все силы, встревоженно произнес:

— Да, конечно. Присаживайся.

— Спасибо, я не на долго.

Я показал ей рукой на стул напротив. Она приземлилась на него, прочнее натянула улыбку и заговорила:

— Как ты уже, я думаю, догадался, я представляю здесь тех, кто этот вотум написал.

— Да, понял. Но почему они сами не решились прийти? — спросил я.

— Просто очень заняты. Сегодня же «Что? Где? Когда?».

«Ну, конечно! Слушать голосовые и давать ей указания они время нашли, а прийти и поговорить на прямую — нет!» — думал я

— Что ж, раз товарищи «революционэры» не могут, послушаем тебя. В чем проблема? Откуда такое неприятие?

— Если честно, ты сейчас выглядишь диктатором, который решает за всех, как им быть. Ты вторгаешься в жизнь лицеистов, которым это не надо. Которые хотят просто учиться. А еще и так… грубо — слегка запнулась она. — А Совет, получается, тоже выглядит диктатурой немногих. Как это было в СССР: «партия сказала надо, а народ ответил — есть!» Недемократично как-то!

Она отчитывала меня таким доброжелательным тоном, каким мамочки бранят своих неразумных детей. Мне хотелось верить каждому звуку, что вылетал из ее уст. Вот она, сила убеждения. Но и я был не промах.

— Не демократично? Хм. Ты, дорогая, была на всем заседании, правильно? — со змеиной выдержкой сказал я.

— Да, была…

— И слышала все, что было сказано — прервал я ее.

— Слышала.

— Отлично. Тогда скажи, пожалуйста, было ли хоть одно решение, хоть одна фраза, хоть одно мое слово, что я протащил без голосования?

— Нет — растеряно ответила она.

— Ты права. Я не ступал и шагу без одобрения Совета. Без физического одобрения тех, кто представляет свои классы. И видя все это, ты говоришь, что нет демократии? Что нет выборов и голосований?

— Да, люди голосуют… Но ты, вынося вопрос на голосование, делаешь это так… — она явно не находила слов — чтобы было понятно, какое решение верное! Ты интонационно показываешь всем, за что нужно голосовать! — лисичка была явно довольна своей формулой. До такой степени, что легкая улыбка вновь распустилась у нее на губах. Я же был в полном замешательстве. Ее доводы казались мне настолько абсурдными, что я не знал, как с ними спорить. Как спорить с человеком, который считает, что небо коричневое? Например, цвета детской неожиданности. Пойди докажи, что это не так. Я попытался собраться с мыслями и сказал:

— Хорошо, допустим, это так. Да, по мне всегда ясно, что я считаю верным. И я делаю все, чтобы внушить эту веру остальным. Но решение о том, поднимать руку или нет — всегда остается за человеком. Всегда! Несмотря на то, чего хочу я. Члены Совета — не стадо баранов. А я — не чабан, чтобы диктовать им куда идти. У каждого же должна быть своя голова на плечах!

— Но ты же на них давишь! Ты что, сам не видишь, что прешь как танк?! — потеряв последнее спокойствие, вскричала она. — Да половина просто боится тебя!

Эти слова напрочь вышибли меня из седла. Боится? Меня? Все это звучало слишком фантастично. Я — низенький, рыхленький мальчик, могу вселять в кого-то страх? Абсурд. На советах сидели и бабищи, похожие на древних Венер, и мужланы, с плечами с танкерную карму. И что же, сидели и боялись?

— В смысле, боится? — растеряно произнес я.

— Ну да, сидит и думает: лишь бы он не спросил меня. Лишь бы не посмотрел!

— Но это же чушь! Они все — взрослые люди. Мужики и бабы детородного возраста!

— И что теперь? Я вот тоже на некоторых уроках сижу в страхе. Понятно, что это не физический страх. Это что-то другое. Да вот взять, хотя бы, вашу биологичку! Мне посмотреть на нее страшно! Хотя это всего лишь пожилая и очень худая женщина. Дело не в этом. Дело в эмоциональной зрелости. И энергии.

— То есть, ты хочешь сказать, что я своими словами и «энергетикой» подавляю других? Заставляю испытывать какую-то неуютность?

— Да, это то, что я и хотела сказать. Тревожность и неуютность. Всем кажется, что ты в любой момент можешь публично унизить или ранить. Это напрягает. Даже я, пока была на совете, чувствовала потенциальную силу и опасность, исходившую о тебя. Поэтому все видят тебя тираном.

— Но ведь только сильный человек может проводить реформы! — запротестовал я. — Вон, Петра Первого тоже считали тираном и диктатором! Но он ведь был реформатором! — мне жутко хотелось оправдаться. И только само это желание говорило о многом. Ведь как только человек начинает оправдываться, он автоматически признает наличие ошибки. Я прибегнул к своему любимому аргументу: