Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

В садике росли розовые кусты, мелкие цветочки на них алели с ранней весны до глубокой осени. Позднее мы и пустырь на заднем дворе засадили деревьями и кустами. Ли Лисань сам возглавил команду охранников, и они дружно вырыли ямы и посадили саженцы. В Пекине все растет быстро, и уже через пару лет пьянящий аромат сирени вливался в апреле в распахнутые окна, в комнатах стояли вазы с пышными лиловыми и белыми гроздьями цветов. А перед самым входом в дом выросло тутовое дерево-самосад, на удивление раскидистое и изобилующее ягодами, из которых няня Мария Ионовна варила кисели и делала наливки.

Нас с мужем объединяла любовь к цветам. Он знал, что я люблю сирень, и весной нередко возвращался с заседаний в Чжуннаньхае с охапками сирени или цветущих веток китайки, наломанных в нарушение всех запретов в правительственной резиденции. Я стыдила мужа за такие проступки, но он только с невинным видом улыбался. Цветы доставляли ему радость, и я часто ставила их на письменный стол у него в кабинете.

Недаром американская писательница Анна Луиза Стронг в своей книге о Китае 20-х годов отметила в Ли Лисане эту редкую для профессионального революционера черту. В 1927 году она посылала репортажи из Ханькоу, с Всекитайского съезда профсоюзов, и делала фотоснимки. Революционные лидеры, как правило, предпочитали запечатлеваться на фоне плакатов и красных знамен. Но когда очередь дошла до Ли Лисаня, он, к немалому удивлению писательницы, вывел ее во двор и попросил сфотографировать его на фоне цветущего дерева. В 1963 году, когда мы встретились со Стронг на отдыхе в Бэйдайхэ, она вспомнила об этом случае и прокомментировала его так: «Я сразу почувствовала, что Ли Лисань – настоящий интеллигент!» Любовь к цветам Ли Лисань сохранил вопреки всему. В день его рождения я всегда дарила ему цветы – обычно в горшках, потому что срезанные букеты в Пекине вообще не продавались.

Однажды, незадолго до начала «культурной революции», я преподнесла ему огромный горшок с белыми хризантемами. И, сама того не желая, очень его расстроила: он посчитал – на кусте оказалось тринадцать цветов! А кроме того, по китайской традиции белая хризантема – символ траура. Не будучи суеверным, Ли Лисань тем не менее воспринял это как знак беды. Я и сама тогда чрезвычайно огорчилась. А спустя некоторое время к нам в дом и впрямь пришла беда.

Но об этом после. А пока мы начали обустраиваться на новом месте, делать ремонт. Обстановку для дома нам выдали со склада, где хранилось имущество, конфискованное у сбежавших гоминьдановцев – чиновников и военных высоких рангов.

В доме, который раньше принадлежал генералу – заместителю командующего авиацией, тоже кое-что сохранилось от прежних хозяев. Сами мы купить мебель или что-нибудь еще не могли, так как по-прежнему жили по системе снабжения, при которой деньги выдавали лишь на питание и на покупку самых необходимых носильных вещей.

Когда ремонт, тоже делавшийся за государственный счет, был закончен, мы решили отметить новоселье. Пригласили советского Генерального консула Сергея Леонидовича Тихвинского с женой. (К слову сказать, выяснилось, что мы с ней учились в одном институте в Москве – она на немецком факультете, а я – на французском). Супруги привезли нам в подарок огромный сервиз на двенадцать персон из японского фарфора, возможно, трофейный. Этот чайный сервиз прошел через все бури и штормы, чудом уцелел в «культурную революцию» и до сих пор служит нам верную службу. Не так давно я угощала чаем убеленного сединами академика Тихвинского, и он с нежностью смотрел на этот сервиз, вспоминая уже покойную супругу.

Я мало-помалу обживала свое новое пристанище, а тем временем наша семья пополнялась новыми членами.

В сентябре 1949 года, вскоре после освобождения провинции Хунань, приехала свекровь. По просьбе мужа ее привез в Пекин его старший сын Жэньцзи, выросший под крылом бабушки. Мы с Ли Лисанем поехали на вокзал их встречать.

Нашу машину пропустили прямо на перрон, и мы остановились напротив мягкого вагона. Проводница открыла дверь, и в тамбуре появилась маленькая сухонькая старушка со сморщенным, как печеное яблочко, личиком. Внук поддерживал ее бережно под руки, а потом на закорках донес до автомобиля. Именно на закорках, а не на руках – так принято носить женщин в Китае. (А попробуйте взвалить на спину русскую бабищу!)

Мать и сын не виделись больше двадцати лет, и я ожидала, что встреча будет волнующей. Ан нет! Никаких бурных родственных объятий, никаких слез радости и эмоциональных излияний. Сдержанный поклон сына и бесстрастное лицо матери, без тени улыбки, словно они только вчера расстались.

Я-то знала, что Ли Лисань с детства питал глубокую привязанность к матери. Она была для непокорного бунтаря-мальчишки домашним ангелом-хранителем, заступалась за него перед деспотичным отцом, спасала от суровых наказаний. Ли Лисань всегда вспоминал о ней с нежностью и, как только выпадал редкий случай, старался передать весточку. Правда, когда окольным путем пришло письмо из дома с сообщением, что отец скончался, известие это он воспринял без видимых эмоций. Я списала все на счет времени – ведь Ли Лисань так давно покинул отчий дом. Но теперь я была просто поражена: такая долгая разлука, и такая холодная на вид встреча! Очевидно, что традиционная этика поведения – не обнаруживать истинных чувств и движения эмоций – глубоко укоренилась в подсознании даже такого эмансипированного китайца, каким был Ли Лисань.

И еще что меня удивило – это ноги моей свекрови. Они были крошечные и совершенно изуродованные: по старому обычаю ей их в раннем детстве туго бинтовали, пригибая пальцы к ступне, чтобы насильно сформировать крошечный «золотой лотос», как метафорически называет женскую ножку китайская поэзия. Чем меньше была нога, тем выше ценилась невеста. Но какие муки мученические приходилось терпеть бедняжкам, когда им ломали кости на пальцах, останавливая естественный рост! А потом всю жизнь семенить на искалеченных ногах, переваливаясь с боку на бок, как утица!

Свекровь впервые за восемьдесят лет покинула родной край – небольшой городок Лилин. Всю жизнь она прожила в его окрестностях, где среди рисовых полей стояла родовая усадьба семейства Ли, с годами все больше приходившая в упадок. И хотя наша «китайская бабушка» родилась в состоятельной семье (отсюда ее маленькие ножки, бедные люди не всегда могли это себе позволить), на старости лет ей пришлось много работать и по дому, и в огороде. Не представляю, как она переступала по грядкам на таких ножках!

Говорила старая женщина только на лилинском диалекте, который никто из китайцев-северян не понимал. Так что общего языка в нашем доме у нее ни с кем не было, кроме Ли Лисаня, Жэньцзи (который недолго пробыл с нами) и еще двух внуков – племянников мужа, тоже прибывших с бабушкой. Старшая, Жэньсяо (девочка двенадцати лет), должна была, по мысли родных, составить компанию старушке.