Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

И тут произошло невероятное: на широком свободном пространстве перед трибунами возникла невесть откуда взявшаяся и мчавшаяся со всех ног… собака. Минута оторопелого молчания, а затем всплеск оглушительного хохота, вырвавшегося из сотен тысяч глоток, и возгласы:

– Гляньте, Чан Кайши! Чан Кайши бежит, уносит ноги!

Под всеобщий хохот и улюлюканье собачонка удваивает прыть и скрывается из виду. Площадь успокаивается и затихает.

Ровно в десять часов утра недавно назначенный мэром Пекина Пэн Чжэнь объявляет о начале церемонии. К микрофону подходит Мао Цзэдун. Своим мощным голосом с резким хунаньским акцентом он произносит краткую речь, оповещая о создании Китайской Народной Республики. Он нажимает пусковую кнопку, и в центре площади взвивается красный пятизвездный флаг только что родившегося государства.

Я оборачиваюсь налево и вижу с восточной стороны воинские части, готовящиеся вступить на площадь, а за ними – теснящиеся ряды демонстрантов. Незабываемым стало для меня это зрелище – прохождение войск перед трибунами. Никакой парадной вышколенности. Бойцы шли в своих стираных-перестираных гимнастерках, в обмотках на ногах и матерчатых тапочках. Ряды не всегда были стройными – солдаты, привыкшие к сражениям, плохо держали шаг. Но разве это имело значение? Я понимала, что они ведь недавно оставили окопы, и их гимнастерки, наверное, еще сохранили запах порохового дыма. Это впечатляло и волновало.

Пехота прошла, и по площади поползли лязгающие гусеницами танки, скорее, танкетки – тяжелых танков не было. А за ними – самоходные орудия, бронемашины. Вся эта военная техника японского или американского производства была трофейная, захваченная в боях и теперь подремонтированная и подкрашенная. В завершение церемонии над площадью пролетели самолеты, несколько звеньев. Немного, но все же. Скорее всего, и самолеты тоже были трофейными. Наверху, на правительственной трибуне, они вызвали оживление и рукоплескания.

Парад закончился, и на площадь стали вливаться колонны демонстрантов, поднялся вихрь разноцветных шелковых полотен в руках у танцующих янгэ [95] Китайский народный танец. под дьявольский ритм барабанов и гонгов. В Москве я много раз была на демонстрациях, но такого колоритного, необычного зрелища никогда не видела.

Много лет спустя Инна привезла мне киноматериал, найденный ею в Красногорском киноархиве. Неозвученные, сырые кадры, снятые, наверно, каким-нибудь советским киножурналистом, запечатлели площадь Тяньаньмэнь в достопамятный день. Общая атмосфера ликования, демократичность поведения стоящих на высокой трибуне – все это ощущалось особенно остро именно благодаря отсутствию специального монтажа. Люди свободно перемещались по трибуне, беседовали между собой, смеялись. Не чувствовалось оков иерархического этикета – все были равны в этот час. Даже Мао Цзэдун был только первым среди равных. И среди своих старых товарищей, такой же раскованный, радостно-воодушевленный, то и дело возникал на экране Ли Лисань. Мне редко доводилось видеть такое ликующее выражение на его лице – наконец-то сбылась мечта его жизни. Это был его звездный час.

С детьми Мао Цзэдуна я познакомилась намного раньше, чем с ним самим.

Как-то раз, вскоре после нашей свадьбы, Ли Мин привел к нам в гостиницу «Люкс» двух мальчиков. По-русски они почти не говорили, так как приехали совсем недавно. Старшему было лет тринадцать – четырнадцать, а младшему – десять – одиннадцать. Мальчики были очень возбуждены – они только что вернулись из цирка, который видели первый раз в жизни, и им безудержно хотелось воспроизвести увиденное, а развернуться в нашей комнатке было негде, кроме как на тахте. На ней они и стали кувыркаться, выделывать всякие антраша. Все в комнате оказалось перевернутым вверх дном. В довершение всего, когда мы уселись кушать за маленький круглый столик, младший опрокинул на себя тарелку горячего наваристого бульона и ошпарил живот. Перепуганные, мы с Ли Мином кинулись смазывать ожог растительным маслом – других средств под рукой не оказалось. К счастью, все обошлось благополучно.

Эти мальчики были сыновьями Мао Цзэдуна – Мао Аньин и Мао Аньцин, Сережа и Коля, как их стали звать в России.

Их мать, Ян Кайхуэй, расстреляли гоминьдановцы. Мальчиков тайно перевезли в Шанхай, где устроили в детский сад, в котором – негласно, разумеется, – воспитывались дети руководителей партии. Но вскоре этот секрет раскрыла гоминьдановская полиция. Предупрежденные воспитатели свернули работу и скрылись кто куда. В спешке и неразберихе Сережа и Коля оказались одни на улицах Шанхая. След детей Мао Цзэдуна потерялся в многомиллионном городе. Рассказывают, что через пару лет какой-то подпольщик случайно опознал их в двух оборванных бродяжках и передал под опеку парторганизации. Детей по коминтерновским каналам через Европу переправили в СССР. Кан Шэн специально выезжал за ними в Марсель.

Сережа и Коля недолго задержались в Москве – их определили в Ивановский интердом, где уже было немало китайских детей.

После Москвы Сережу (Мао Аньина) я больше ни разу не видела, но слышала, что, окончив школу в Иванове, он по собственному желанию поступил в пехотное училище. Шла Великая Отечественная война, и Сережа мечтал о фронте. Но его берегли и направили учиться в Москву, в Военно-политическую академию. На войну Сережа так и не попал, зато первым вернулся на родину на советском военном самолете. Это был подарок советской стороны Мао Цзэдуну.

Мао Цзэдун, по-видимому, был рад, хотя, как водится, не демонстрировал свои чувства. С другой стороны, молодой человек, вернувшийся из-за границы, где был окружен вниманием как сын знаменитого отца и даже пользовался определенными привилегиями, похоже, показался отцу избалованным и очень «заморским». Во всяком случае по приезде в Яньань Сережа вскоре оказался в деревне, в семье крестьянина-бедняка, где помогал хозяевам обрабатывать поле. Это была идея Мао Цзэдуна, который хотел таким образом перевоспитать сына, долго жившего за границей, приспособить его к китайской действительности. Но, как рассказывают друзья Сережи, у него вскоре получился прокол: по русской привычке он решил приударить за дочкой хозяина, а надо знать, что для патриархальной китайской деревни это было грубейшим нарушением всех моральных правил. Пришлось отзывать парня и заминать скандал.

Получив жестокую головомойку от отца, Сережа притих. Вскоре он женился на молодой восемнадцатилетней девушке, мать которой в 30-е годы работала в качестве китайской связистки Рихарда Зорге в Шанхае. В 1950 году, когда началась война в Корее, Сережа по собственному желанию попросился на фронт и был прикомандирован к штабу Китайской добровольческой армии. Пригодились его военная профессия и знание русского языка – он работал с советскими военными советниками. И вот что значит судьба – она настигла-таки его в Корее – во дворе штаба разорвалась бомба как раз в тот момент, когда выходил Сережа. Он был убит наповал.