Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

– Пойдемте посмотрим на крестный ход.

Я с огромным интересом согласилась. Мы пришли к спуску на реке Сунгари, где уже толпилось множество людей. Внизу, на реке, приготовлена была Иордань – бассейн, прорубленный во льду.

Мы ждали, топчась на берегу, и вот, наконец, издали показалось торжественное шествие: священник в праздничном облачении, высоко поднятые хоругви, дьякон с кадилом, певчие, поющие молитвы, а за ними – ряды верующих. Шествие спустилось к реке. Священник освятил Иордань, а затем несколько заранее приготовившихся человек разделись на трескучем морозе и спрыгнули в прорубь. Когда они выходили из воды, пробыв там минуты две – три, их тут же закутывали в овчинный тулуп и подводили к батюшке для благословения.

Зрители, окружившие Иордань плотным кольцом, стараясь занять места поудобнее, теснились, толкались. Слышались непривычные для меня возгласы:

– Господа, господа! Не толкайтесь! Спокойнее, спокойнее!

«Боже мой! – мелькнула у меня мысль. – Я попала на съемку какого-то фильма из дореволюционных времен!»

Слово «господа» на моей памяти вообще не произносилось. Его можно было услышать только в кино или на сцене из уст белых офицеров.

Мне показалось ирреальным все происходящее, словно я на какой-то машине времени вернулась на полвека назад. Когда я написала об этом маме в Москву, то получила от нее ответ, для меня совершенно неожиданный: «Господи! Даже я не видела ничего подобного в своей юности!»

Религиозная сторона была очень важной в жизни русского Харбина. В районе Наньган, где мы жили, было много церквей, и не только православных – там же находились и костел, и кирха, ведь в харбинскую общину входили и поляки, и немцы-лютеране из России, были и сибирские старообрядцы.

Особенно запомнилась Свято-Николаевская церковь в самом центре города, недалеко от вокзальной площади. Сложенная из бревен, очень русская по стилю, она была похожа на сказочный терем-теремок. Мы с Инночкой так ее и называли. Увы, от этой причудливой красоты не осталось и следа! В варварские дни «культурной революции» храм разнесли по бревнышку, с удивлением обнаружив, что он был построен без единого гвоздя. Это ли не чудо! Какие руки его возводили! Но уникальность не спасает от разрушения, и при воспоминании об этом православном храме мне и сегодня становится грустно.

До наших дней сохранилась Покровская церковь (ее называли «украинской»), но кладбище при ней сровняли с землей.

А в свое время по харбинским улицам тянулись пышные похоронные процессии: катафалк, накрытый белой плетеной накидкой с кистями, лошади в белых попонах, впереди всех священник или дьякон, за ним человек с иконой в руках, а уже дальше, за катафалком, толпа друзей и родственников в трауре, следующих пешком или в экипажах, в зависимости от состоятельности. Когда процессия проходила по улице, с каждой церкви раздавался похоронный звон. Эти мерные редкие звуки колоколов сопровождали катафалк до тех пор, пока он не исчезал в воротах кладбища, которое находилось в конце проспекта.

Были у русских и свои культурные центры, например, Коммерческий клуб в Даоли. Там на Святках устраивались костюмированные балы, съезжались нарядно одетые господа, дамы в мехах и в вечерних туалетах – обеспеченные, состоятельные люди. Хотя некоторые богачи после появления Советской армии покинули Харбин, переехав в Шанхай или за границу, кое-кто еще оставался.

Местного магната, еврея-караима Лопато, имя которого было на устах у всех харбинцев, мне довелось увидеть один раз, из зрительного зала Железнодорожного клуба.

Было это во время празднования очередной годовщины Октябрьской революции, организованного Советским консульством. Лопато был избран в состав почетного президиума. С интересом взирала я на этого упитанного человека невысокого роста – первого капиталиста, увиденного мною вживую. Рядом с ним в президиуме находился и митрополит, глава Русской православной церкви в Китае, при всех своих регалиях: в клобуке, рясе, с панагией на груди. Так вот и сидели они, капиталист и церковнослужитель, под портретами вождей мирового пролетариата как олицетворение политики единого фронта.

За границей без языка тяжело – это банальная истина. В Харбине меня выручало то, что кругом звучал русский язык. И в магазине всегда можно было объясниться с продавцами-китайцами – они все, одни лучше, другие хуже, но говорили по-русски. Наряду с этим в ходу был какой-то невообразимый «волапюк», «пиджин рашн», на котором местное русское население изъяснялось с китайцами. Как-то раз, помню, нам с Ли Лисанем на прогулке захотелось переправиться через Сунгари на островок с чудесным названием Солнечный – это был дачный район Харбина. Решили нанять лодку. Лодочник оказался русским.

К Ли Лисаню он обратился на тарабарской смеси двух языков с оттенком явного пренебрежения:

– Твоя налиды надо? [87] «Тебе куда надо?»

Я прямо зашлась от возмущения и, вопреки своему обыкновению, резко оборвала его:

– Вы что думаете, мы языка не понимаем? Да мой муж лучше вас знает русский. Вот и вы говорите по-человечески!

Лодочник сразу осекся и молча заработал веслом.

Сейчас вошло в моду слово «адаптация» – в мои времена такого понятия не было. Мы жили, запертые в своих собственных границах, мыслящие по раз и навсегда установленным канонам и искренне думающие, что весь мир устроен так же, как у нас. Поэтому, когда я ехала в Китай, то, по существу, ничего не знала об этой стране, о китайцах и их быте. Мир был разобщенным. Единственное, что я прочитала, это была книга Агнессы Смедли «Земля», в которой описывался старый патриархальный Китай, но он показался мне таким далеким, таким непонятным, что я почти ничего не зафиксировала в памяти. Поэтому, несмотря на десять лет совместной жизни с Ли Лисанем, Китай оставался для меня terra incognita.

И вот я оказалась среди китайцев – настоящих, неевропеизированных. Здесь, в восточной стране, отгороженной Китайской стеной, на протяжении тысячелетий складывалась своя специфическая культура, особое мышление. Все было разительно не похоже на то, к чему я привыкла с малых лет. Я многому удивлялась и многое отторгала, но все-таки была достаточно тактична, чтобы не выражать вслух свое возмущение или неприятие.

Даже брюки на женщинах казались мне странными.

«Нашла чему удивляться! – усмехнется современный читатель. – Разве сегодня не встретишь русских женщин в брюках?»

Безусловно. Но ведь прошло полвека, и в мире многое изменилось: русские женщины стали носить брюки, а китаянки – юбки. Но тогда было иначе.

Правда, жены ответработников носили суконные брюки, имевшие хоть какой-то покрой, и нечто, похожее на френч со стоячим глухим воротничком, но обычные женщины в революционном кругу ходили просто в ватных штанах, ватных шапках, носили прямые волосы, стриженные скобкой, или косички. Никакой женственности, никакого намека на фигуру. Национальная одежда «ципао», обрисовывающая силуэт и открывающая ноги, считалась признаком буржуазности.