Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Первое время после приезда в Харбин меня тяготило отсутствие московской культурной жизни, и я попыталась приобщиться к местным развлечениям.

Сначала довольно часто ходила с Ли Лисанем смотреть «цзинси» – пекинскую оперу в исполнении местной труппы. Муж не был большим поклонником этого жанра, а обо мне и говорить не приходится. Но пекинскую оперу слушало все партийное руководство, и Ли Лисань не хотел выделяться «непосещением» театра. Ничего не понимая из того, что говорили и тем более пели на сцене, я просто сидела и глазела на яркие костюмы исполнителей, на их грим и пластичные жесты.

Зрительный зал, построенный по европейским канонам, густо заполняли солдаты. Цвет военной формы образовывал одно сплошное серое пятно. Солдаты занимали места повсюду: в партере и на балконе, стояли в проходах и у стен, сидели на барьере верхнего яруса, свесив ноги в обмотках и стоптанных тапочках. У многих на поясе болталась деревянная кобура с револьвером, обернутым в кумачовый красный лоскут, – шик революционной эпохи.

Колоритно выглядел зал. В этом чувствовалась какая-то своеобразная романтика, присущая всем беспокойным временам и народам. Другим видом развлечений были танцы.

В традиционном Китае женщины никогда не танцевали с мужчинами, танго и фокстроты считались атрибутикой полуколониального Шанхая. Но по причуде человеческой натуры это «буржуазное времяпровождение» каким-то образом проникло в пещеры Яньани и привилось там. Говорят, что китайских коммунистов с ним познакомили те немногие европейцы, которые из чувства интернациональной солидарности оказались в этом глухом уголке.

«Танцы в обнимку» понравились всем, в том числе и Мао Цзэдуну, и с тех пор, вплоть до самой «культурной революции», стали привилегированным развлечением политической элиты КПК.

Лично я в Москве очень любила танцевать, и в Харбине Ли Лисань по субботам начал водить меня в закрытые залы для ответработников, где устраивались танцевальные вечера. Но обстановка мне там сразу не понравилась.

Для меня танцы всегда были своего рода праздником, на который необязательно нужно было надевать вечерние туалеты, но все-таки необходимо было приодеться. А здесь и женщины, и мужчины приходили в чем были – в заношенной ватной одежде и шапках. Мне это казалось очень неэстетичным. И еще эта музыка, которую исполнял оркестр, – заунывная, с вялым ритмом, под который танцующие медленно перемещались по залу.

Я очень скоро перестала посещать эти «балы».

Гораздо приятнее было ездить в партийный клуб на закрытые кинопросмотры. Нас с Ли Лисанем усаживали в первые ряды, как и всех прочих руководителей Северо-Восточного бюро (в Харбине Северо-Восточное бюро ЦК являлось высшим органом власти), которые тоже приезжали с семьями, а сотрудники пониже рангом размещались сзади. Показывали, как правило, советские фильмы на русском языке. Они нравились публике, особенно фильмы о Великой Отечественной войне. По многу раз прокручивали музыкальную комедию с Мариной Ладыниной «Сказание о земле Сибирской», вызывавшую общий восторг.

Пару раз я бывала и в местной русской оперетте, но муж туда меня не сопровождал. Правда, после московских театров все здешние выступления казались просто самодеятельностью.

Наискосок от нашего находился дом, где жила семья Линь Бяо.

Теперь это имя известно всему миру: человек, узаконенный Уставом КПК в качестве наследника Мао Цзэдуна и вскоре после этого, в сентябре 1971 года, бросившийся в бега и сгоревший вместе с женой Е Цюнь и сыном в самолете, который держал курс на Советский Союз, но по неизвестным причинам врезался в пески, едва перелетев китайско-монгольскую границу. Загадка смерти Линь Бяо до сих пор беспокоит умы.

На последнем этапе его политической карьеры специально для «наследника» построили дом-казарму в одном из самых живописных уголков курортного местечка Бэйдайхэ. Отсюда он с женой и сыном в невероятной спешке выехал на аэродром, где их ждал заранее подготовленный «Трезубец» – роковой спецсамолет, уготовивший ему и Е Цюнь столь печальный конец. Этот серый скучный домина, который потом открыли для обозрения, видимо, отвечал казенно-казарменным идеалам китайского Аракчеева и его супруги.

Когда я познакомилась с ним, это был молодой, но уже прославленный военачальник, блестяще выигравший у японцев сражение при Пинсингуане. В этом сражении Линь Бяо был ранен и долго лечился в Советском Союзе. Кстати, благодаря этому его труп и смогли опознать в КГБ – по рентгеновским фотоснимкам зубов, сохранившимся в советских медицинских архивах. Только челюсть осталась неизуродованной у этого человека. Череп его, по некоторым данным, до сих пор хранится в России.

С 1945 года Линь Бяо находился на Северо-Востоке Китая.

Как только Советская армия очистила эту территорию от японцев, боевые дивизии коммунистов совершили марш-бросок из своих опорных баз на северо-западной окраине страны и поспешили занять стратегические позиции вокруг Харбина и других городов, упредив гоминьдановцев, которые тоже начали перебрасывать войска. К тому времени, когда сюда подошли крупные силы Гоминьдана, коммунисты уже сформировали большую армию, которая из дипломатических соображений была названа Объединенной демократической армией Северо-Востока. Но все местные жители продолжали именовать ее «балуцзюнь» – 8-я армия, так как до того части, руководимые КПК, номинально входили в состав единых вооруженных сил Китая, 8-й армии. Русские же, следуя традициям народной этимологии, называли солдат этой армии «полудинами». Рассказывали, что «полудины», в отличие от японцев и советских, вошли в город бесшумно. Когда на следующее утро жители выглянули за окошко, то просто глазам не поверили: прямо на улице, на тротуаре, вповалку спали китайские солдаты.

Командующим «полудинов» был Линь Бяо. Ли Лисань впервые увидел его по приезде в Харбин, и первое же знакомство привело к неприятности. В марте 1946 года, в преддверии назревающей гражданской войны, Северо-Восточное бюро созвало совещание в местечке Мэйхэкоу, на котором обсуждались военно-политическая ситуация и стратегия действий коммунистов на Северо-Востоке. Мнения резко разделились. Пэн Чжэнь полагал, что у коммунистов достаточно сил, чтобы удержать крупные города и железнодорожные магистрали, при этом он рассчитывал на действенную поддержку Советского Союза и говорил, что в случае неудачи всегда можно отступить к советской границе. Ли Лисань в своем выступлении поддержал мнение Пэн Чжэня, подняв также вопрос о реорганизации штаба армии, чтобы ввести в него командиров местных вооруженных формирований. Эта инициатива была воспринята как камень в огород Линь Бяо. Но хуже всего оказалось то, что ввиду невозможности прийти к общему соглашению проблема была передана на рассмотрение в ЦК и Мао Цзэдун не замедлил высказаться. Его вердикт звучал так: «Освободить главные магистрали и занять фланговые позиции» – это было созвучно мнению Линь Бяо, считавшему, что армия может и должна оставить города и развернуть свои действия в деревне. Пэн Чжэню пришлось подчиниться. Осенью 1946 года его отозвали в Яньань, а пост секретаря Северо-Восточного бюро ЦК передали Линь Бяо. Когда я приехала в Харбин, Пэн Чжэнь как раз готовился к отъезду и ходил насупленный. На прощание он подарил Ли Лисаню большую вазу с драконами из перегородчатой эмали, буркнув при этом: «Мне в Яньани она все равно ни к чему!»