Валентин Рушкис - Высокий счет

Что же с ним произошло?

На этот раз, прежде чем идти к Василию Михайловичу, я расспросил о нем в Управлении механизации. Суховатый секретарь парткома сказал мне безапелляционно:

— О Клементьеве писать не следует: проштрафился. Снят с должности и переведен слесарем на ремонт. У, нас передовые люди растут, как грибы, подскажем, о ком писать, а Клементьева оставьте, пусть вину свою искупает в цехе.

Спорить я с ним не стал, но и совета его не послушался — просил же меня Досаев разобраться!

Я отыскал цех, в большом пролете которого толпились стальные чудища двадцатого века, приползшие к своим добрым Айболитам. Здесь их выслушивают, осматривают. Одним наваривают новые зубы и восстанавливают подвижность изношенных суставов, другим, попавшим сюда с производственными травмами, ставят протезы, чтобы чудища могли распрямить перекошенные плечи, ворочать длинными шеями, двигаться, трудиться.

Айболиты собрались тут вида непривычного, в белых халатах возле таких машин не погуляешь: ржавчина, дочерна изработанное масло, стальная пыль. И хотя здоровенная шестерня, которую Клементьев устанавливает на место, сверкает свежими гранями, у Василия Михайловича на спецовке пятна и разводы.

Он занят своим делом настолько, что никого и ничего вокруг себя не видит и не слышит. Касается шестерни не только инструментом, но и рукой, мягким, почти ласковым движением. Губы его шевелятся, словно он уговаривает зубчатую железяку: не упрямься, милая, все равно меня не переспоришь!

И точно. Вот Клементьев уже склонил голову набок, взглянул удовлетворенно, вытер руки ветошью и спрыгнул с гусеницы экскаватора. Увидев меня, подошел, поздоровался, не подавая руки, — только показал широкую, лоснящуюся ладонь:

— Масло… Да и грязновато у нас: ремонт. Ну, ничего, меня этим не смутишь, и труда физического не боюсь, из прорабов и сам просился, то дело не по мне.

— Все-таки чем-то провинились, Василий Михайлович?

— Я? — Он вскидывает на меня веселый взгляд, в котором сквозит все же какое-то напряжение, так что веселость его кажется мне напускной. — Да ничем не провинился! Говорят — выпиваю. Бывает. А в общем, ко мне придрались. Сейчас рассказывать недосуг, вы вечером заходите. Сегодня же!

— Сегодня не смогу, Василий Михайлович.

— Понял, — нахмурился Клементьев. — Конечно, вам на линию фронта, а у меня так, обоз второго разряда, кому со мной интересно?

Я почти увидел, как ему трудно. Понял: не хочет и не может человек позабыть о тех не таких уж давних днях, когда был он в зените, когда бежали к нему хронометражисты, спешили с блокнотами литераторы всех рангов. А он, взглянув на «больной» экскаватор, дожидавшийся его помощи, словно попросил у него прощения за отлучку, и все-таки торопливо рассказал:

— Какой же это пьяный, ежели я в полном уме был? Да и само-то наше начальство непосредственное — что они и в рот, что ли, не берут хмельного? Но меня не пожалели, в одночасье притиснули. А ведь я когда-то за неполную минуту три ковша грунта вынимал да погружал, сколько в газетах писали!.. Вы заходите! Домой ко мне, вечерком!..

Я слушал его, потупившись. Были рекорды, был подлинно героический труд. А теперь?

Но это не вслух, зачем огорчать человека? Вслух:

— Зайду, Василий Михайлович. Посвободнее буду — зайду.

Решено: переезжаю в Автоград. В «старом» Тольятти, в роскошном «люксе» гостиницы, где меня поселили, заняты уже все диваны, в проходах наставлены раскладушки, только в ванне еще никто не спит. А в новом городе, оказывается, выделены квартиры под общежития инженеров авторского надзора, проектировщики пригласили меня к себе. Еду немедленно. Лет через десять смогу с гордостью рассказывать друзьям: «Знаете, а я еще осенью 1969 года жил в Автограде, в одном из первых заселенных домов». И тоже стану «одним из первых» — хоть в чем-то!

У автобуса, идущего в новые кварталы, по вечерам получасовой интервал, и жителям города будущего пока надеяться больше не на что: не втиснешься в машину — пеняй на себя. Заботливый шофер это понимает, на стоянках терпеливо дает пассажирам утрамбоваться. Я с чемоданом довольно легко влезаю с передней площадки, но вот встать мне уже негде, слишком плотно все прижались друг к другу. С разрешения шофера ставлю чемодан под штангу, маневрирующую дверью, и сам лезу туда же, размещаясь рядом с мальчуганом лет шести в буденновском шлеме.

— Все? — спрашивает шофер.

— Подожди, еще с ребенком лезут, одна нога уже здесь…

С ребенком лезет отец, матери такое доверить опасно, она лишь тревожно спрашивает издалека, от задней двери:

— Петя, ты сел? Петя, сел?

— Какое там «сел»! Стою на одной ноге! — откликается Петя, бережно держа над головой крохотный пакетик с младенцем.

— Осторожно, — говорит водитель, — я попробую закрыть дверь.

Дверь закрывается, становится чуть-чуть свободнее. Трогаемся. «Буденновец» пристраивается на моем чемодане, расспрашивает шофера:

— А как ты двери закрываешь, какой ручкой? А как фары зажигаются?

И шофер показывает ручку, мигает фарами.

Пассажиры приткнулись друг к другу, утряслись, на минутку даже притихли по-вечернему. Неожиданно где-то далеко за моей спиной, вероятно на задней площадке, раздается знакомый голос:

— Голубчик, ты на меня не ложись, всех качает, но не в такой же степени! Обопрись центром тяжести на что-нибудь неодушевленное и дыши носом. Это не ты сейчас на остановке за столб держался?

Тугров! Оглядываюсь. Но разве тут разглядишь кого-нибудь за сплошной человеческой стеной? И нужно ли мне разговаривать с ним вот здесь, на людях? Может быть, подойти уже на конечной остановке?

А он продолжает говорить, явно для всех в автобусе:

— Стои́т, понимаешь, за фонарный столб ухватился, а другой пьяный его предупреждает: «Смотри, друг, тебя с этим торшером могут в автобус не пустить».

Все вокруг смеются, но кто-то недовольно скрипит:

— Анекдот это, я уже слышал…

— Не любо — не слушай. А на днях наши ребята возле кладбища ямы рыли под опоры, один парень в таком был состоянии, что ввалился в яму и уснул. Утром сторож идет, слышит — кричат. Подошел, спрашивает: «Ты что?» — «Холодно мне», — из ямы доносится. — «Ах ты, бедолага, — сторож ему говорит, — что ж ты не в сезон воскресаешь, лежал бы до лета!»

— Опять это анекдот, — врезается в общий смех тот же скрипучий голос. — А может, из книжки даже, где-то я читал, по-моему.

— А ты-то чего вяжешься? — негромко укоряет его молодая женщина, очевидно, стоящая где-то там рядом. — Так дружно все едем. Раз ты такой начитанный, возьми да расскажи сам что-нибудь.

— А чего он врет? «Сейчас на остановке…», «Вчера на кладбище…»

— Хоть врет, да складно. Все понимают, что врет, а всем весело. А от правды твоей зубы ноют, помолчи уж лучше!