Дмитрий Брикман - Детский недетский вопрос

Довлатов был душой газеты и редактором. Это разные вещи. Душой он был потому, что все хотели просто быть возле него, как возле реликвии. А редактором он был потому, что его совершенно не интересовало то, что мы пишем, его интересовало как. И он совершил революцию в русском языке, создав третий штиль, как Ломоносов. До этого было два штиля в русском языке: один — это газетный официоз, второй — мат. Он придумал язык дружеского общения — без мата и без официоза. Именно так мы писали «Новый американец». И оттуда этот язык уже перешел в Россию, мы были первые, кто создал газету на нормальном человеческом языке. Довлатова интересовал только способ создания этого языка, а не что на нем написано. И каждый раз каждую неделю на планерке он наставлял нас, как создать такой язык, и он был создан. Именно поэтому нас так любили читатели.

Меня очень раздражает всякая претенциозность. Я не уверен, что семилетний мальчик знает, что такое претенциозность, как и примерно 90 % русских писателей. А это значит, что человек говорит больше, чем он знает, и чувствует себя важнее, чем он есть. Еще меня раздражает фамильярность. Я люблю вежливость. Я считаю, что лицемерие создала цивилизация, и поэтому я стараюсь отойти подальше от людей, которые пренебрегают правилами вежливости, например забывают здороваться.

Уважение нужно всем. Это один из самых больших дефицитов в России.

Уважение для меня означает то, что во мне уважают все, что я сделал в своей жизни, и я люблю, когда об этом помнят. Я знаю, что такое жить без уважения, потому что Россия — это страна, где любят унижать и унижаться. И это меня бесит до такой степени, что я стараюсь сюда пореже ездить. Это особая черта русского гения. У Достоевского есть масса образцов унижений. И есть замечательная талантливая писательница Людмила Петрушевская, все творчество которой построено на унижениях, именно поэтому я не могу ее читать. Уважение начинается с того, что не нужно нагромождать ужасы. Жизнь и так ужасна. Когда мы понимаем это, мы начинаем уважать себя и жизнь.

Есть, конечно. Я же не Иисус Христос. Я, например, совершенно не представляю, как можно простить преступления подонков из КГБ, ЧК и т. д. Как раз сегодня вспоминал о том, что Вилли Брандт, глава немецкого народа, встал на колени перед памятником жертвам восстания в Варшавском гетто. Вилли Брандт никого не убивал, но он немец и он просил прощения перед жертвами нацизма. Когда Путин попросит прощения перед лицом польского народа, перед русским народом за то, что сделало его ведомство? Я никогда в жизни людей этой профессии не прощу. Нет, никоим образом.

Сейчас уже нет. В свое время я хотел походить на людей, которые были в себе уверены. Мне казалось, что если человек знает себе цену, то он может жить спокойно, потому что он знает, что делает. Но чем дольше я жил, тем больше я убеждался, что таких людей нет, кроме идиотов.

Не хочется. Вот взять Бродского. Я всегда думал: «Ну Бродский, ну он же нобелевский лауреат, ну наверняка он уверен в себе». И вдруг я услышал от него, что самое страшное — это когда сидишь перед листом белой бумаги и говоришь себе: «Я уже сто раз это делал, не может быть, чтобы я не знал, как это делать», и все равно страшно. «А потом, — сказал Бродский, — я понял, что это контроль качества». И как только я услышал от него эти слова, то понял, что неуверенность — это часть уверенности и без этого жить нельзя.

6 лет, мальчик: «Купим волшебную палочку?» Представьте, что вы купили одноразовую волшебную палочку и можете сделать ей все, что хотите, но только один раз.

Знаете, когда я был маленький, я думал об этом очень часто и пожелал бы получить 100 таких волшебных палочек.

Да, такой еврейский вариант размножения волшебной палочки. Давайте упростим задачу, этот шестилетний мальчик — вы. Что бы вы дали себе?

Я думаю, что она у меня и была, потому что я прожил жизнь так, как хотел.

13 лет, мальчик: «Что такое успех в жизни в мире взрослых?»

Успех в жизни — это тождество между усилиями и результатами. Это бывает чрезвычайно редко. И к этому надо стремиться всегда, чтобы ты ни делал. И если это тождество происходит, то случается, как я уже говорил, резонанс. И от этого резонанса появляется улыбка. Если я напишу строчку, которая заставляет меня самого улыбнуться, то это счастливый момент моей жизни.

Смешинки живут внутри нас, смешинки живут в абсурде, смешинки живут, когда происходит зазор между тем, что мы делаем, и тем, что мы хотели делать. Смешинка — это когда человек перестает быть автоматом. Вот он идет-идет, потом падает, и всем смешно — вот это смешинка. Почему я так люблю юмор? Потому что юмор отвечает на все вопросы в мире. Когда человек не может ответить на вопрос, он шутит. Приведу пример: поскольку мы с вами разговариваем на библейской земле, то возьмем Христа.

Это вы так считаете. Умберто Эко рассуждал на эту тему и спрашивал: «Смеялся ли Христос?» И выяснилось, что нигде не сказано, смеялся ли Христос. Но с моей точки зрения очевидно, что он шутил.

Я вам сейчас скажу. Вот надо побить блудницу камнями, что Христос делает? Он же не защищает ее, он не осуждает ее, он говорит: «Кто без греха, пусть первый бросит в нее камень». Я считаю, что это самая удачная шутка во всем Евангелии. Юмор позволяет увернуться от ответа.

Гораздо интереснее вопрос, почему мы умираем…

Я понимаю почему. Смерть последние годы кажется проблематичной. Сколько написано о том, что мы перестанем умирать, что возникнет возможность переселиться в компьютер. У меня есть много знакомых, которые ждут, когда они переселятся в компьютер.

Нет. Что такое компьютер? Это мозг, «Голова профессора Доуэля». Кажется, какое счастье — мыслить, мне не нужно ничего больше, только мысли. А потом человек женится, и вдруг оказывается, что нет, нужно.