Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Торопливо, с хрустом страниц пролистав книгу, читает .

«Мы поднимемся рано, ещё до рассвета. Ты увидишь, какой там туман, – мы поплывём, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? – О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви…»

Мужчина взволнованно встаёт, нервно ходит по комнате, как зверь в клетке; останавливается у окна.

«Льёт, льёт!.. Чёрт бы его побрал. И без него тошно».

Видит: по улице идут люди – мокрые, невзрачные, унылые, хотя промелькивают и весёлые, юные, с розовыми лицами. Жалкая отощалая дворняга сидит под деревом, вымокла до последней шерстинки и подрагивает. Вспениваются и пузырятся лужи.

Мужчина, стоя у окна, берёт книгу со стола и снова всматривается в портрет Вампилова.

«Кто-то, Александр Валентинович, сказал: «Оккупировали всё и всюду зиловы». Да, куда ни посмотри – зиловы, зиловы, а добавочкой – слякоть, неуют, сумятица, безденежье. Что за жизнь! Как там твой Зилов заявил: «Мне всё безразлично, всё на свете. Что со мной делается, я не знаю. Не знаю. Неужели у меня нет сердца?» Он спросил жену, и – нет для него ответа. Я время от времени о том же хочу спросить себя. О многом хочу спросить! Пора!

Сколько нас, зиловых? О, ты, Александр Валентинович, честно сказал бы – легион! Вон они, идут-бредут под дождём, вымокли, озябли. Куда идут, зачем, кто их где ждёт? Ждут, ждут! Ждут, чтобы накинуться, поскандалить, выплеснуть ядом в них. У всех у нас – изломанные жизни, высохшие для Бога и любви сердца. Дунь на нас – полетит труха. Что там в журнале черкнул московский критик? ( Читает в журнале. ) «Крепко всосалась в нас зиловщина. Таракана можно дустом вытравить, а как же с ней сладить? Мы, зиловы, готовы ко всему. Нам плевать, что делать. Понадобится кому-нибудь в Москве новая перестройка и реформа – «Всегда готовы!» – говорили пионеры…» Этот московский критик ворчит, как старик, а. если не ошибаюсь, он ещё довольно молодой человек. И я, дорогой мой драматург, хочу бухтеть, трепать кому-нибудь нервы, потому что мне опостылела жизнь! А может, я действительно уже старик?»

Закрывает глаза ладонями.

« Мрак? Зачем мрак? Что там? Вход в тоннель? Хочу света, света! ( Отдёргивает от глаз ладони и встряхивает головой, будто вынырнул. )

Может, и ты, Александр Валентинович, – а это предполагают мно-о-о-гие! – тоже был Зиловым? И показал в нём не кого-нибудь, а – себя? Однако как тяжело мне даётся этот сценарий всего-то двадцатиминутного фильма для школьников! Будто проживаю в мыслях чужую неудачливую жизнь… а свою собственную, родную, уже вкипевшую в меня, – проживу ли, хватит ли силёнок тянуться дальше? Я, наверное, никогда не закончу этот сценарий… Впрочем – тоннель! Да, да, тоннель. Будет, будет и тоннель, но потом, потом, когда начнётся у Вампилова жизнь в страшном и очаровательном мире – в искусстве. А пока – легкокрылое кутуликское детство и юность… Садись, сценарист, пиши! Чем ещё ты способен заработать на жизнь? То-то же!»

Нехотя садится за стол, пишет, перекашивая губы, сморщиваясь: «Виды Кутулика, по возможности приближённо к описанию. Вот как Вампилов сам описал посёлок: «В Кутулике, возможно, вы никогда не бывали, но из окна вагона вы видели его наверняка. Если вы едете на запад, через полчаса после Черемхова справа вы увидите гладкую, выжженную солнцем гору, а под ней небольшое чахлое болотце; потом на горе появится автомобильная дорога, и на той стороне дороги – берёзы, несколько их мелькнёт и перед самым вагонным окном, и болотце сделается узким лужком, разрисованным руслом высыхающей речки. От дороги гора отойдёт дальше, снизится и превратится в сосновый лес, тёмной стеной стоящий в километре от железной дороги. И тогда вы увидите Кутулик: на пригорке старые избы с огородами, выше – новый забор с будкой посредине, стадион, старую школу, выглядывающую из акаций, горстку берёз и сосен, за серым забором – сад, за ним – несколько новых деревянных домов в два этажа, потом снова два двухэтажных дома, каменных, побелённых, возвышающихся над избами и выделяющихся среди них своей белизной – райком и Дом культуры, потом – чайная, одноэтажная, но тоже белая и потому хорошо видимая издалека… Словом, райцентр с головы до пят. Райцентр, похожий на все райцентры России, но на всю Россию всё-таки один-единственный».

Горит молодая тонкая сосна, полыхает в жадном, трескучем огне нежно-зелёная хвоя. Потом огонь исчезает, но перед глазами зрителей – изуродованное чёрное деревцо.

Тридцать седьмой год косил людей налево и направо. Валентин Вампилов, отец драматурга, был арестован и расстрелян. Сначала Валентина Никитовича убьют, а после в казённой бумажке сообщат, что не по закону казнён.

Глаза юного Вампилова. Крупно, непременно крупно!

«Саша никогда не говорил об отце, разве что лишь с самыми близкими друзьями, – писал литератор Марк Сергеев. – Но жизнь нет-нет да и напоминала сыну незаконно погубленного человека об отце, жестоко и безжалостно. Не оттуда ли, не от этих ли переживаний в характере Александра Вампилова такая ранимость, такое беспощадное чувство справедливости и несправедливости?»

Фотографии матери, Саши, других детей семьи.

Мать Вампилова, Анастасия Прокопьевна, была истинным другом своему сыну. Она вспоминала: «Саша родился в 1937 году. Это был год, когда исполнилось 100 лет со дня смерти Пушкина. И имя ему дали в честь великого поэта – Александр. В моей семье Саша был младшим и, разумеется, был любимцем своих братьев и сестёр. Рос спокойным ребёнком, очень любознательным. Ещё в раннем детстве любил книги. И читали ему много бабушка и старшие дети. Был очень впечатлительным…»

Сцена, которую рабочие готовят к спектаклю. Потом – мальчик, похожий на Витьку – героя рассказа «Солнце в аистовом гнезде»; он широко открытыми глазами смотрит на сцену. Мельтешат лица других детей.

Однажды в Кутулике был выездной спектакль Иркутского драмтеатра, и рассказ молодого Вампилова «Солнце в аистовом гнезде» повествует о переживаниях маленького Витьки: его и других детей не пускают на спектакль и отправляют спать.

Непонятные действия, движения на сцене, всё в синем свете, туманно, таинственно. Лицо мальчика – его губы вздрогнули, рот приоткрылся.

Отрывок из рассказа: «В половине одиннадцатого Витька сбежал со своей постели и через минуту занял место у окна, среди таких же, как он, готовых зареветь от любопытства зрителей. Витька прильнул к стене клуба. В зале было темно, а на сцене он увидел необыкновенный стог, необыкновенного человека, необыкновенное ружьё. Человек вёл себя необыкновенно. Всё это было освещено необыкновенным ядовито-синим светом. И Витькино сердце запрыгало от предчувствия чуда…» «Обратите внимание, – восклицает Марк Сергеев, – на это слово «необыкновенный», которое в коротеньком отрывке звучит пять раз! И не кажется нам лишним! И ни у какого редактора не поднимется рука заменить его синонимом по газетному обычаю. Потому что приезд театра в дальнее село в те годы и в самом деле было чем-то необыкновенным, чудом. Потому что детская вера в чудо, в то, что солнце непременно сядет рано или поздно в аистово гнездо, неисчерпаема…»