Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Не буду говорить, сколь современен разговор, начатый тридцать с лишним лет назад Афанасием Антипиным. Вы и сами явственно видите: в нашей расчётливо-холодной жизни уже штамповочно, поточно формируются Юры – механические, бесчувственные наживалы, привыкающие с малолетства поступать исключительно так, как выгодно им, их делу – бизнес ли это или наука, производство или искусство. «Я, мне, моё» – три стенки их души, которые никак не прошибёшь, как сейф.

Афанасий Антипин – чуткий, деликатный художник: он вам никогда не будет надоедать напоминанием о том, какие мы Юры . Он всю жизнь искал нравственный житейский и педагогический идеал, тот идеал, который вёл бы человека с детства и до глубокой старости и смерти к простому и отчётливо понимаемому всеми: живи с собой и людьми в мире и ладу. Этот поиск автора – третье важное достоинство его прозы. И не случайно, конечно, Афанасий Антипин писал только о детстве: он глубоко понимал, что именно там камушек к камушку начинает расти в душе фундамент мира и лада. «Внимательно отбирай, воспитатель, камушки, – как бы говорит нам с каждой страницы своей прозы Афанасий Никитович, – крепко-накрепко скрепляй их. А иначе – надёжно ли стоять твоему дому?»

В повести «Сначала я был маленьким» (1971) юный, шестилетний, герой Стёпка Королёв – да, снова он! – не желает воспитываться , ему просто-напросто недосуг воспитываться: игры, общение с теми, кого он любил, и выяснение отношений с теми, кого он не любил или любил-любил, да неожиданно разлюбил на минуту, на час, на день. Но любовь к нему всё равно возвращается, как воздух с очередным глотком. Вздорит Стёпка с бабушкой, обижается на неё, однако пробегают минуты, часы – и его маленькое сердце снова не может не любить свою старенькую бабушку.

На кого бы ни сердился Стёпка, а любовь всегда оказывается сильнее и важнее. Она, любовь, и воспитывает его незаметно, тихонько. Любовь того, кто рядом с ним: любовь бабушки, любовь матери, любовь отца, любовь сестры Маняши. Да, они частенько его, проказника и упрямца, ругают, да, они нередко недовольны им, но – они все его любят.

И однажды совершенно неожиданно Стёпка задаёт себе вопрос: кого надо любить? « Перво-наперво , – отвечает он себе, – мать с отцом. Потом, конечно, бабушку. А Маняша… её тоже надо. Потом тётю Агу с дядей Сёмой, дядю Васю с тётей Катей, дядю Витю с тётей Верой, тётю Шуру с тётей Груней, за ними – их детей… Короче говоря, всех близких родственников, сколько бы их ни было ».

Да, в этом отношении всё понятно растущему Стёпке. Но его душа уже так развилась от любви всех, кто его любил, что он не может не спросить себя: а как же быть с Ефимом Цаплей, которого взрослые за что-то недолюбливали и посмеивались над ним за то, что он « длиннющая сучковатая жердь, расщеплённая надвое от земли до половины, а ближе к вершине пригнутая. А там, на вершине, самый огромный птичий нос торчит »; он « не то тронутый, не то умный, нескладный, подслеповатый бобыль… » Стёпа случайно познакомился с Ефимом. И понял, что взрослые неправы, надсмехаясь над ним. Ефим достоин только любви и сочувствия. И – полюбил его. Они стали друзьями. Какие замечательные разговоры они вели:

«– Дядя Ефим, – спрашивал я его, – а почему у коровы четыре ноги, а у человека только две?

Мой вопрос приводит Ефима в восторг:

– Поразительно! Стёпа, ты умница! Да! Потому что глупому человеку такой вопрос никогда не придёт на ум…»

«– Дядя Ефим, смотри, смотри, туча-то какая! На медведя похожая. Как есть медведь: вон голова, а вон тебе и ноги…

Ефим задирает голову, внимательно смотрит на тучу, потом вниз, на меня, и снова изумляется:

– У тебя прекрасное воображение… »

Но родителям Стёпы не очень-то нравится, что он привязался к чудаку Ефиму; не отпускают мальчика с Ефимом на рыбалку. « Приворожил парня, совсем приворожил… » – ревниво ворчит бабушка.

« Я понимал , – рассуждает рассказчик, – что виноват. Чего это к чужим липнуть, привораживаться, глаза на них пялить, когда свои есть? Родные ». Но Стёпке, как бы он себе ни доказывал, всё же грустно. Ему грустно оттого, что его бабушка, мать и отец не могут понять то, что ясно умудрился понять он, шестилетний: в сердце всегда есть место для любви, даже для тех людей, которые и десятой водой на киселе ему не приходились; или так понял он: кого надо любить? – надо любить всех, кто достоин и ждёт твоей любви.

Вся незатейливая проза Афанасия Антипина доказывает простую мысль: человек формируется, воспитывается, развивается в любви, а в нелюбви разрушается, нравственно сгорбливается, мельчает и прежде физической смерти умирает духовно. Такая смерть может наступить и в детстве.

Полки с беспорядочно расставленными книгами, их корешки потёрты, изломаны, письменный стол в навалах бумаг, за окном однотонный дождь. В расшатанном кресле сидит молодой, но с пыльцой седины в волосах мужчина. Небрит, уныл, сер. Задумался.

Словно бы очнувшись, стал ворошить на письменном столе небрежно усыпанные мелкими, косоватыми строчками листки. Досадливо отодвинул их, сжал зубы. В его руках хрустнула, сломавшись, авторучка. Пристально посмотрел в раскрытой книге на портрет драматурга Александра Вампилова.

«Вампилов, Вампилов!.. Я надеялся, сценарий фильма о тебе напишу этак быстрёхонько, размашисто: он – безобидная короткометражка. Но, уважаемый мой драматург, наседают и грызут досадные мысли, – работа тормозится, буксует. Я – завяз!

Я отчего-то мало и в спешке задумывался: кто я, что я, зачем я? А перечитал твою «Утиную охоту» и вдруг меня точно бы ударило: я – Зилов. И настроение прегадкое, как у него же. Хотя кое в чём мы разнимся. Я человек непьющий, мне никто пока ещё не додумался прислать похоронный венок, Настя не уходила от меня… и всё же, всё же: я – Зилов, твой Зилов. ( Вздохнул. ) Вчера в трамвае одного упитанного дядьку обругал: он, неповоротливый, похоже, страдающий одышкой, загородил выход… ну, понятно, непреднамеренно… но мне хотелось растерзать его, бедолагу. А сегодня утром соседи, как собаки, накинулись на меня: «Что вы там, скачете по полу, что ли? У нас люстра вот-вот отвалится! Хулиганы, а не соседи!» Ну, и многое другое в этом духе. В неделю разок-другой лаемся – привыкли, уже даже не обижаемся друг на друга. Вспышки злобы и гнева – хотя бы какое-то разнообразие в нашей никчёмной, пошлой жизни. Денег нет. Ни гроша. Отсутствие денег – мерзость, конечно, великая, но и к ней мы почти что привыкли! Тоска-а-а-а, Александр Валентинович! Да эти чёртовы дожди некстати разошлись. Когда, наконец, бабье лето разольётся по земле и установятся погожие деньки? Удивительно: а я тоже любитель поохотиться. Но стрелок никудышный: ни одной даже самой захудалой дичи не пристрелил. ( Усмехается. ) Э-э, пустяк, важнее-то вот что!»