Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Конечно, к следующему посеву я удобрю землю, надвое перебороную – дождусь доброго урожая. А нынешний сбор засеял мою голову семенами озимых мыслей: подумай, в какую землю и что мы сеем? Земля – жизнь как есть, семена – наши дела и мысли. О том, чт о бросили мы во вспаханную землю с 85-го, о том, чт о уже взошло и сжато, – хочу накоротке поразмышлять.

Очевидное: хозяева мы плохие, никак не лучше меня, заточившего в глину на страдание и умирание нежный, привыкший к европейской неге овощ. Что мы хотели посеять и взрастить? Сначала – социализм. Усомнились – распахали засеянное и уже брызнувшее всходами поле. Стали раскидывать другие семена – но семена чего? Капитализма? Беззакония? Головотяпства? Мафиоизма?.. Нет, нет, я не хочу ворчать и тем более пересказывать сердитую прессу дня. Я хочу понять – понять ! – себя, вас, Россию.

Приглашаю в галерею жизни, в которой только живые картины.

Сижу напротив зеленоватых стеклянных глаз, а самого человека словно бы не вижу и не чувствую, потому что буквально загипнотизирован этой мертвечиной стекла. Человек говорит нехотя, а я молчу и скучаю. Он – директор крупного завода. Но не так давно был одним из коммунистических руководителей областного уровня и жарко говорил, что до братства, равенства и свободы рукой подать. Теперь он так не говорит и не любит обменьшавших большевиков, а любит «Мерседес» и частный дом в три тысячи квадратных метров. Свой семейный коммунизм он, кажется, уже построил. Речей теперь не произносит – некогда: надо считать, прибавлять, умножать.

Лет семь назад его глаза были живыми, весёлыми, и я смотрел в них радостно, с улыбкой. Но высохла, остекленела, умерла в них жизнь, – человек считает, прибавляет, умножает. Ему лень разговаривать со мной, человеком небогатым, без власти. Он нетерпеливо поглаживает ладонью большую папку «На подпись». Подпишет одну бумагу – деньги, росчерк на другой – ещё деньги. Мы оба невыносимо заскучали, и я ухожу. За моей спиной ожило золотое перо ручки.

«Удачи тебе, воротила! – думаю я. – Почему мне грустно, когда смотрю в твои глаза? Ты как-то обмолвился, что хочешь блага для России, но я всё ещё не поверил тебе. Заводы, которыми ты руководишь, разрушаются, но ты повышаешь себе и своему льстивому окружению зарплату. Твоё производство, цеха – как шагреневая кожа, которая сокращается, сжимается. Понимаешь, что надо бежать от расплаты, но ты болен жадностью. Хочется ещё, ещё денег! Тебя посеяла Перестройка, взрастила и удобрила Реформа, и вот ты вырос, человек со стеклянными глазами большого расчёта и неимоверного риска. Зачем ты вырос? Во чьё благо? России, мира? Почему мы тебя ненавидим? Задумайся».

В галерее жизни мой взгляд остановился на портрете помельче, но пёстром. Мордочка пронырливой крысы, отъевшейся на добром, хорошо сохранившемся в общественных амбарах зерне. Бежит быстро и хватает цепко, прожорливо. Налево и направо улыбается, словно всем хочет понравиться. Он – бизнесмен, делец средних и мелких проворотов .

Вчера мою крысу в кровь избили в ресторане, в котором она сдуру или спьяну крикнула: «Официант, живее!» Ей, быть может, померещилось, что она пуп земли. А с позавчера её вылавливает простодушный, неопытный директор продовольственного магазина, которому моя расторопная, всё махом улаживающая крыса продала по дешёвке с полтонны мороженой рыбы. Подтаяв, рыба шибанула в нос директору таким святым духом, что он, некрещёный и неверующий, взмолился: «Господи, помоги и спаси!» Отчаянно искал моего упивающегося успехом бизнесмена. Но он – воробей стреляный: теперь, простак, ищи-свищи его.

В первые годы Перестройки моего знакомца крепко, порой люто ненавидели, вытравливали всякими дустами, устанавливали хитрые крысоловки, однако – жив курилка. У него имеется новый «Форд», кирпичный, под готику коттедж в двести квадратных метров. Он узнал, что я пишу о нём очерк, и попросил меня, чтобы я попутно объявил на весь свет – ему срочно требуется длинноногая, с тонкой талией и другими прелестями секретарь-референт, желательно крысиной породы.

Однако шутки в сторону: не до юмора, когда идёшь по галерее жизни и смотришь на портреты живой истории. Почему-то редко встречаются душевные, приятные лица. Нет, я уверен, что мы не так уж безнадежно плохи. Даже за стеклянным холодом и озверением глаз можно угадать уставшую душу, ищущую Божьего и человеколюбия. Я недавно встретил своего бывшего соседа. Он похож на лиса – вот незадача: опять зверь! – с потрёпанной, выцветшей шерстью. Раньше, во времена брежневского коммунизма, он протирал свою шкуру на шатком стуле в какой-то никому не нужной для настоящего дела конторе. В вихре Реформы стул надломился-таки, и л и са выгнали зимой на улицу. А нюх, бедняга, уже потерял, шнырять в поисках пищи не может и не умеет, даже его шкура никому не нужна. С горем и унижением пополам он прибился к какой-то государственной, мало кому интересной конторе, и теперь голодной пастью хватает куски подачек, которые швыряют ему полунужные госчиновники. Вчера лис уткнулся в моё плечо и – захлюпал.

Что я всё о зверином да о стеклянном! Поговорим о человеческом? Часто вижу в галерее жизни портреты нищих – стариков, детей, потрёпанный, помятый люд, который мы величаем громким и весёлым словцом бичи . Попрошайничают, юродствуют, спят в общественных туалетах, по всей России стоят с протянутой рукой. Кто-то подаёт, а кто-то – нет. Я из вторых: не могу унизить человека – человека ! – который может всё, даже когда инвалид. Подачка – унижение. Но как же быть с моралью, состраданием? Не знаю, покамест не знаю. Но унижать не буду. Да и возможно ли сострадать полноценно, если нищих много не только на улицах, но – всюду? Вот обнищавший от скудной зарплаты интеллигент – он учит в школе детей. Случается, неожиданно задумается на уроке, молчит: снова жена вечером наступала на него, что мало, мало денег, что всё тратится на еду, а. спрашивает она у мужа, собирается ли он одевать и обувать семью? Стоит учитель на уроке перед учениками и думает, что надо убегать из школы. Однако школу и учеников он любит.

Портретам в галерее жизни нет исхода. Перед моими и вашими глазами два урожая: картошка из заморской страны, ставшая уродом, и мы, люди, – не могу произнести, кем и чем ставшие. Совершенно очевидно, что нежные, но чужие идеи обуродились . Наши души повело. Получился скверный урожай, потому что была плохой земля, в которую бросили семена? Может быть, дрянные семена сторговали нам? Или сеяльщик никудышный? Ответов я не знаю. Но вот что я знаю наверняка: в своём огороде я наведу порядок.

Что же мы пожнём в скором времени или через многие годы? Поколение с остекленевшими глазами жёсткого расчёта? Нищету? Каждому нужно крепко задуматься, что и зачем засевать и в какую землю на нашем бескрайнем русском поле жизни.