Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Однако где же правда, как у нас говорят, правда-матка? Как её распознать, не пройти мимо неё, не впасть в искушение? Русские пословицы учат: мир правдой держится; ржа ест железо, а ложь – душу . Или так: шила в мешке не утаишь . И уже на высшем накале: за правду-матку и умереть сладко . Несомненно, что любой народ чтит правду. И правда, уверен, всегда таится в сердце человека, даже самого плохонького из нас. А кто, скажите, издревле главные на земле сердцеведы и правдолюбцы? Конечно же, поэты! Так давайте хотя бы изредка прислушиваться к нашим пиитам, этим ведунам и певцам тайной и явной жизни душ человеческих, а не только к политикам и газетчикам. У настоящего поэта есть одна выгода – распахнуть перед нами своё сердце. А что надо политику и газетчику? Да сам чёрт их не разберёт! Впрочем, как написано в Библии: каждому – своё . Или: не суди, да не судим будешь .

Мне недавно попалась на глаза потрясающая и, к сожалению, мало известная переписка трёх выдающихся поэтов ХХ века – Райнера Марии Рильке с Мариной Цветаевой и Борисом Пастернаком. Они недолго, к тому же так и не встретившись друг с другом вживе, слали друг другу письма – несколько месяцев 1926 года, до безвременной, отчаянно несправедливой кончины пятидесятиоднолетнего Рильке.

Известно, что Рильке знал и любил Россию, даже освоил русский язык и даже, кажется, что-то писал на нём поэтическое. Впервые поэт прибыл в Россию в апреле 1899 года и уже через несколько дней воскликнул:

– Вот она, страна незавершённого Бога !

Те дни в Москве царила Страстная неделя широкой русской Пасхи. Протяжные звоны благовестников, призывающие к молитве, переклики перезвонов малых колоколов о скорби или радости, завораживающие своей красотой, но и суровостью молебны, толпы паломников разных сословий и званий, иконы, иконы, и одна чудеснее и древлее другой, а ещё – свечи, ладан, рясы, крестные знамения, точёные ангельские голоса с клироса – всё захватывающе и чарующе ново, красочно, самородно. А храмов, церквей и церквушек – не счесть! И как они прекрасны, ни на что не похожие, но в то же время – скромны и безмятежны! Поэт ненасытно глотал воздух какой-то необыкновенной, стародавней, кондовой жизни, не уступающей дороги надвигающемуся железному веку. Двадцатитрёхлетний, но сердцем ещё мальчик, Райнер был потрясён, он был счастлив, он блаженствовал. Впервые в жизни мной овладело невыразимое чувство, похожее на «чувство родины», – признавался он позже. Но поэт, конечно же, не мог не заметить половодье нищих, неустроенность быта русской жизни, какое-то старческо-младенческое невежество народа, боготворящего своего царя-батюшку, и невежественность закоснелого чиновничества. Однако все эти и многие другие несовершенства и несообразности он, чистая, отроческая, поэтичная душа, воспринимал как неоспоримые, непреложные свидетельства духовно-нравственной избранности русских людей. И Россию ощутил, невольно сравнивая её с перезрелой западной культурой, молодой, здоровой, но скромной красавицей.

Борис Пастернак и Марина Цветаева с малолетства, как в тёплое озеро, окунались с головой в немецкую культуру. Марина благоговейно почитала немецкий язык, немецкую романтическую поэзию и музыку. Из её дневников молодости вырываются, как искры, максимы:

Германия – моё безумье! Германия – моя любовь… Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! – записала она в 1919 году. – Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлёбываюсь… Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно… Гейне ревнует меня к Платену, Платен к Гёльдерлину, Гёльдерлин к Гёте, только Гёте ни к кому не ревнует: Бог!

…Был бы убит Блок – оплакивала бы Блока (лучшую Россию), был бы убит Рильке – оплакивала бы Рильке (лучшую Германию), и никакая победа, наша ли, их ли, не утешила бы.

И много позже, рассудочно и строго, сказалось:

Из равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака .

Уезжая в начале Великой Отечественной войны из прифронтовой Москвы, навстречу, как потом оказалось, своей трагической гибели, она выделила из своего архива лишь пакет с письмами Рильке, его фотографиями и книгами с его щедрыми дарственными росчерками. В тот же пакет были вложены одиннадцать писем Бориса Пастернака. Передала их в надёжные руки и уехала в эвакуацию в Елабугу, к своим последним дням на земле. Она, были приметы, уже знала, что жизнь её закончилась, но письма Рильке и Пастернака, был очевидный посыл всем нам, должны жить с людьми вечно.

В начале 1926 года Рильке писал художнику Леониду Пастернаку, отцу Бориса Пастернака, кажется, в Берлин:

…Я хочу Вас сразу же заверить, что Вы и Ваши близкие, всё, что касается старой России (незабываемая таинственная сказка), всё то, о чем Вы мне напомнили Вашим письмом, – всё это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни! Да, всем нам пришлось пережить немало перемен, и прежде всего – Вашей стране. Но если нам и не суждено дожить до ее возрождения, то потому лишь, что глубинная, исконная, вечно претерпевающая Россия вернулась ныне к своим потаённым корням, как это было уже с ней однажды под игом татарщины; кто усомнится в том, что она живёт и, объятая темнотой, незримо и медленно, в святой своей неторопливости, собирается с силами для какого-нибудь ещё, быть может, далёкого будущего? Ваше изгнание, изгнание многих бесконечно преданных ей людей питается этим подготовлением, которое протекает в известной мере подспудно; и подобно тому как исконная Россия ушла под землю, скрылась в земле, так и все Вы покинули её лишь для того, чтобы хранить ей верность сейчас, когда она затаилась…

В этом же письме он похвалил Бориса Пастернака.

Великий обожаемый поэт! – словно задыхаясь, выкликивал из Москвы в письме к Рильке остававшийся юным к своим тридцати шести годам Борис Пастернак. – Я не знаю, где окончилось бы это письмо и чем бы оно отличалось от жизни, позволь я заговорить в полный голос чувствам любви, удивления и признательности, которые испытываю вот уже двадцать лет. Я обязан Вам основными чертами моего характера, всем складом духовной жизни. Они созданы Вами. Я говорю с Вами, как говорят о давно прошедшем, которое впоследствии считают истоком происходящего, словно оно взяло оттуда своё начало. Я вне себя от радости, что стал Вам известен как поэт, – мне так же трудно представить себе это, как если бы речь шла о Пушкине или Эсхиле…

И тут же – фейерверком чувств как в небеса:

Я люблю Вас так, как поэзия может и должна быть любима, как живая культура славит свои вершины, радуется им и существует ими. Я люблю Вас и могу гордиться тем, что Вас не унизит ни моя любовь, ни любовь моего самого большого и, вероятно, единственного друга Марины, о которой я уже упоминал.