Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

И ещё где-то сияют, только что не прожигают бумагу, вот такие строки:

Чувство невообразимости такого сцепления судеб, своей щемящей невозможностью пронизывающего меня, когда я пишу эти строки, не поддаётся выражению…

Кажется, в эти же дни Райнер и Марина обменялись первыми письмами. Он выслал ей из швейцарского Валь-Мона во французский Сен-Жиль-сюр-Ви свою книгу – «Дуинезские элегии», с надписью:

В ответ потрясённая, воскрылённая Марина пишет, как будто летит… О! послушайте, други, музыку слов и культур:

Райнер Мария Рильке!

Смею ли я так назвать Вас? Ведь Вы – воплощённая поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя – стихотворение. Райнер Мария – это звучит по-церковному – по-детски – по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, – оно – из прошлого или будущего – издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся – всегда лишь следствие.)

Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, поистину не ведал, что творил.

Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» – степень), Вы – явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (ещё не всё!) Вы – воплощённая пятая стихия: сама поэзия, или (ещё не всё) Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше её самой – Вас.

Речь идёт не о человеке-Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), – а о духе-Рильке, который ещё больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра.

Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя – во всю даль и ширь.

Что после Вас остаётся делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас – означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт – тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.

Вы – неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны ещё раз родиться…

И ещё в этом или же в каком-то другом письме – как россыпь драгоценностей, всемилостиво брошенных царицей поэзии всем нам:

…Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас – как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: всё, что в нас – наше Я, европейцы считают «русским»…

И в каких-то учёных текстах какого-то доктора наук мне отыскалось сокровенное и потаённое:

…Когда я говорю тебе, Райнер, что я – твоя Россия, я говорю тебе лишь (ещё раз), что люблю тебя. Любовь живёт исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живёт в словах и умирает в поступках. Стремиться быть твоей Россией в действительности – для этого я слишком умна!..

Под Новый год, под этот праздник жизни Рильке умирает. И о Борисе и Марине сказать, что они потеряли дорогого человека – ни-че-го (!) не сказать. Они потеряли Солнце, они потеряли Вселенную всю. Как жить, как жить в обрушившейся на них тьме жизни и судьбы!

Борис, – неразборчиво, как слепая, пишет Марина Пастернаку, – он умер 30-го декабря, не 31-го. Еще один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни – поэту…

Они, как обезумевшие, оба пишут письма-поэмы Рильке… на тот свет . А Марина 31 декабря того же 1926 года написала ему по-немецки, а потом, кажется, ещё и по-французски, и по-русски:

Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе – самый новый год. (Любимый, я знаю, Ты меня читаешь раньше, чем я пишу.) Райнер, вот я плачу, Ты льёшься у меня из глаз!

Милый, раз ты умер, – значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе – когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты, ведь, теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest – гнездои многое другое.

Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе – захочу туда, – а я не смею хотеть, – ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть»…

Спустя годы, мало-мало оправившись, Марина стала обдумывать несколько замыслов, которые были связаны с жизнеописанием возлюбленного поэта. Одной из задумок она поделилась в 1932 году с Н. Вундерли-Фолькарт:

Прежде всего мне хотелось бы выбрать из писем Р<���ильке> всё, что относится к России, и – перевести. R.M. Rilke et la Russie или La Russie de R.M. Rilke – это звучит глубже, поистине глубоко. (Его Россия, словно егосмерть: всё и только то, что не принадлежит никому, принадлежит ему. Егожена – нет, егоребёнок – нет, егоРоссия – да.) Имею ли я право сделать такую подборку (и – французский перевод)? La Russie fut le grand evenement de son etre – et de son devenir (Россия была огромным событием его бытия и – его становления) – так начиналось бы моё предисловие. Мойфранцузский был бы в точности как егонемецкий. Это не должно превратиться в книгу, то есть для книги ещё не пришла пора, ведь в последующих томах о России будет ещё не раз говориться (ещё не раз – повеет Россией). Пока что это могло бы появиться в каком-нибудь хорошем журнале. И в конце концов стать книгой, той книгой Рильке – Россия, которую ведь он хотел написать. И в конце концов написал. Её нужно всего-навсего составить – и – вот она!

Не Рильке о России, не Рильке и Россия – Россия вРильке, такой она видится мне.

Россия Рильке, переведённая русским поэтом на его второй поэтический язык – французский. Я думаю, он был бы (будет) рад.

Но задумка Марины о книге «Россия в Рильке» на французском языке не была воплощена, потому что Марина тоже рано и отчаянно несправедливо ушла из жизни: наверное, неспроста она когда-то написала умершему Рильке: я захочу к тебе – захочу туда. А может быть, душа поэта не вынесла, что её Германию и что её Россию снова столкнули лоб в лоб в мировой бойне? Мы можем только гадать.

Так что же книга, задуманная Мариной? Смею сообщить вам, что эта ненаписанная книга всё же существует! Существует с той поры, когда Рильке, Марина и Борис обменялись первыми строками. Сама жизнь написала эту книгу – книгу культур, книгу жизней, книгу судеб. Думается, есть книги, которым не надо ни бумажной, ни иного другого рода оболочек, потому что они уже живут и в национальных культурах, и в культурах народов мира; и задуманная Мариной книга – именно такая книга. И если бы даже до нас не дошли письма Рильке, Цветаевой и Пастернака друг к другу, мы всё равно увидели бы, распознали бы в их произведениях их взаимную и страстную любовь друг к другу, мы распознали бы – и распознали – их взаимный и страстный призыв ко всем нам.