Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Гм, целый романный сюжет.

Э-э, это ещё что, Эдуард Константинович! Послушайте-ка мужающий голос вьюноши , гимназиста Ивана Савового из губернской мужской гимназии с улицы Амурской. Немножко малограмотно, правда, но зато, что называется, не в бровь, а в глаз угодил сорванец: Я нынешним летом с моим брательником Кузькой из рогульки пулял по воронам. А они заразы вражьи наповадались на огородины подсолнухи выклёвывать да матушкины грядки похабить. Батюшка наш сказал нам: пуляйте, глаз пристреливайте смалу. А то не ровён час войне быть, а вы разини разинями. Мы и пуляли во всю мочь, глаза пристреливали. Нам ить с Кузькой ежели чего так знамо Отечество защищать. Уж лучшея всего смалу обучиться как надо, чем опосля врагу послабу давать…

Не поспоришь: в глаз!

Если уж говорим об образовании, то нужно отметить, что народное образование той поры было поистине народным . Например, в Институте благородных девиц учились не только иркутянки, дети родителей, так сказать, благородных кровей, а – из тьмутаракани сибирской, дети крестьян, мелких служащих, священников, солдат. И этот бойкий гимназистик Ванька Савовой явно не благородного происхождения. Народ не только богател , но и, где-то слышал словечко, грамотел .

Я слышал, что несколько материалов из того музея вы использовали в «Родовой земле». Например, в главе 61-й, на страницах 283–284 книги. Там рассказывается о прибытии будущего императора Николая Александровича летом 1891 года в Иркутск на пароходе с Байкала. Он возвращался из кругосветного путешествия в Петербург. Позволю себе зачитать небольшой отрывок: «Григорий Васильевич среди восхищённой пёстрой толпы горожан встречал цесаревича возле каменной триумфальной арки напротив острова Любви, размахивал картузом и отчего-то задыхался, выкрикивая приветствия, ура. Лобастый, строгий, но обморочно бледный городской голова Сукачёв с подрагивающими руками поднёс цесаревичу серебряное блюдо с хлебом-солью; а цесаревич растерянно и ласково улыбался. Звенели колокола Богоявленского и других соборов, люди кричали, плакали, молились, крестясь, кланялись. Цесаревич с облачённым в торжественные одежды грузным архиепископом Вениамином и духовенством вышел из арки, чуть принаклонился народу, и в какой-то момент Охотников встретился взглядом с цесаревичем. Ослабли коленки у Григория Васильевича, а дыхание так перехватило, что затуманилось в голове. Не помнит, как выбрался из толпы, слепо нашаривая дорогу руками и ногами, обессиленно привалился к жёсткой коре старого тополя, шептал пересохшими губами:

– Ангел Божий. Ангел… Господи, спаси и сохрани…

Всю жизнь любовно и трепетно вспоминал Григорий Васильевич глаза будущего императора, а что именно в них увидел и какие они были, не мог объяснить ни себе, ни людям. Только настойчиво и уверенно утверждал:

– Свет в евоных глазах стоял такой – даже вроде ослеп я на минутку-другую. Прошёл мимо меня цесаревич со свитой, а я уж ничё не вижу – ни людей, ни реки, ни деревьев, ни неба даже. Всё стало для меня светом. Вот оно как!..»

Да, вот эти удивительные слова я и перепоручил, можно сказать, герою – незабвенному моему Григорию Васильевичу Охотникову, сельскому старосте. А повстречались они мне в письме одного старика, имени которого, к сожалению, на тех выжелтенных и излохмаченных временем листках не сохранилось. Он, как я понял, писал своей родственнице, писал о том, как волею случая в Иркутске на берегу Ангары возле Московских ворот встречал цесаревича Николая.

Соопчаю тебе Алфея Пиатровна што балыкался я по городу вымотался вусмерть ан дел не порешил зараза. Злой был точно гад ползучий. Ан каким-то ветром прибило меня к воротьям Московским. Сказывали цесаревич де подыжжат с Морю Батюшки Байкалу. Ну я ругаюсь отплёвываюсь не верю. Чиво за ересь де. Вот значица со всем народом иркуцким морился я на жаре как проклятушшый. Да как увидал ево самого то тык будто благотью остужной меня обдало с головы…

И далее вот эти слова, использованные в романе:

Свет в евоных глазах стоял такой – даж вроде ослепло миня на минутку-другу…

Так в оригинале.

Вот вам, Эдуард Константинович, крохотный, но сверкучий образец той народной закваски дворянской культуры, пробившийся к нам светом души простого, малограмотного русского мужика.

И вы с тех, ещё советских пор стали обдумывать «Родовую землю»?

Для меня тогда важнее был не роман, а желание от чистить свою душу от скверны хандры, уныния, а голову, мозги – от всевозможных идеологических липучек, от наростов и копоти моей тогдашней суетной жизни. Мне хотелось стать лучше, чище, умнее, полезнее для людей. Я понял: важно трудиться душой, и она непременно засияет, и жить станет легче, когда внутри светло и просторно. И никакие внешние сумерки, а то и тьма не будут столь грозны и страшны, как раньше. А потому для меня работа над произведением – это прежде всего работа над собой. Я теперь точно знаю и могу и хочу говорить во всеуслышание: «Бог, дорогие мой сограждане, труды любит».

Радует, что роман вышел приличным тиражом, в великолепном оформлении, с иллюстрациями замечательной художницы Марии Камзелевой, в крупном, всероссийского размаха издательстве «Зёрна-Слово». Знаю: славно оно тем, что приоритетом для себя ставит продвижение произведений не только высокого художественного уровня, но и духоведческой, нравственной направленности. Но самое отрадное, что ваш роман к печатанию и распространению одобрен Издательским советом Русской Православной Церкви, возглавляемым большим знатоком литературы митрополитом Калужским и Боровским Климентом.

Для меня эта новость от директора издательства Игоря Николаевича Минина была неожиданной и даже – ошеломляющей. Я подрастерялся: какая ответственность теперь лежит на мне как авторе!

Спасибо, Александр Сергеевич, за интересную, откровенную беседу. Творческих вам удач и озарений!

Спасибо, дорогой Эдуард Константинович! И вам, и вашему внуку, и всем нам, гражданам нашей богоносной России-матери, желаю не только палат каменных, то есть достойной жизни, но, главное, трудов праведных, которые, замечено, и душу со здоровьем сберегают, и хлебом насущным обеспечивают сполна.

Хемингуэй где-то заметил, что хорошим писателем становится тот, у кого было трудное детство. Вероятно, потому, что личность начинает развиваться вглубь только при стеснённых жизненных обстоятельствах. Вы согласны с этим утверждением? Что, по-вашему, делает человека писателем?