Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

Стеснёнными ли, к примеру, были в детстве жизненные обстоятельства у Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Николая Гоголя, Льва Толстого, Ивана Тургенева, Михаила Шолохова, Ивана Шмелёва, Ивана Бунина, Алексея Толстого, Сергея Есенина или у того же Эрнеста Хемингуэя? Правда, Хемингуэя причислили к потерянному поколению, а значит, можно предположить, что и детство у него было вроде как потерянное, но, однако, чем таким особенным, страшным оно было отягощено – мне лично неизвестно. Да, у кого-то из них не было матери, у кого-то отец по недоброй воле родственников находился в отдалении, кто-то, возможно, народился уж очень хлипким, тихоней безответным, кто-то, знаем, жил не в барской усадьбе, а в крестьянском доме. И – что? А Владимир Высоцкий, эта непостижимая трагедия нашей культуры, так и вовсе как сыр в масле купался в семье отца-офицера, с доброй, порядочной мачехой, которую называл мама Женя, в неразрывности с матерью; какое-то время в коммуналке семья жила. И – что? Все они – прекрасны, все они – божественны в лучших проявлениях своего творчества, своей души. Прекрасны и божественны и те, у кого, что точно известно, были детство и юность, зачастую с продолжением на молодость, не ахти какие, – к примеру, у Максима Горького, Джека Лондона, Чарльза Диккенса, который, к слову, кажется, единственный из великих писателей, аж в двенадцать лет, чтобы не умереть с голоду, вынужден был устроиться на ужаснейшую фабрику сапожной ваксы, а отец его тем временем находился в долговой яме. А Виктор Астафьев с потрясающими свидетельствами о детстве в «Последнем поклоне», а Валентин Распутин с пронзительной отроческой историей в «Уроках французского», а Александр Вампилов, детство которого было отяжелено тем, что он был сыном врага народа, убитого в год его рождения – в том бесовском 37-м. А Антуан де Сент-Экзюпери, живой, жизнерадостный, разнообразно одарённый мальчик, росший без отца, девятилетним помещённый матерью в иезуитский коллеж, где, как пишут биографы, царило мертвящее однообразие школьных порядков. Примерами можно жонглировать без конца, например, тем фактом, что Александр Пушкин якобы был несчастным – говорят, отвергнутым – ребёнком в своей семье, что якобы мать была к нему холодна. Брехня! Недавно перерыл воспоминания его родственников, современников – никаких ужастиков, никакого арктического холода не обнаружил. Современным бы нашим детишкам такое детство, как у нашего всё!

Знаете, что я вижу? Что ни глянувшийся человечеству писатель – то перед нами непременно уникальное детство. Но если предположение Э. Хемингуэя мы отвергаем, что, якобы, хорошим писателем становится тот, у кого было трудное детство, то как же мы ответим на вопрос: что делает человека писателем?

Понятно, что истоки писательства, художественности, зоркости к слову, к краскам, к линиям, к звукам – в родителях, в детстве, в окружении живом и неживом.

Но как проявляется в мире собственно сам художник, то есть тот человек, который жил, жил, и жил нередко так, как, принято говорить, все жили, но в какой-то, чуть ли не чудодейственный, момент многие люди начинают понимать о нём, что перед ними совершенно необычный человек – художник? У меня объяснение такое: все дети любят собирать камушки, бредя по берегу реки или моря, и поднимают только те, которые им чем-нибудь приглянулись – рисунком, размером, фигуристостью, обточкой. Поднимают и бегут к взрослым или друзьям: «Смотрите, смотрите, что я нашёл!» Что там, всему белому свету хочется сообщить о своей находке! Вот так же, мне кажется, река-жизнь, река-море обтачивают, огранивают камень-личность, а потом люди-дети, бредущие по жизни в поисках чего-нибудь необычного, находят этот камень и – «Смотрите, смотрите!..» Так является свету художник, в нашем случае художник слова. Без обточки, без огранки и без человека, который, наконец, найдёт его и явит другим людям, он обозначиться в этом мире не может. И, похоже, ведущую, зачинную роль в этом довольно заурядном колдовстве огранки и обточки играет детство художника.

Но вы можете сказать: а ведь могут и не найти камушек. Да, да, может статься, может статься! Уверен, однако: поднимут только то, что действительно достойно быть явленным многим.

Литературный процесс – это что за зверь такой? Что значит быть погружённым в литературный процесс? И насколько пишущий человек должен быть в курсе того, что пишут другие?

Мне интересно, что и как пишут другие. Я азартный, въедчивый, даже зловатый читатель. Мне не терпится с кем-нибудь обсудить прочитанное, попровоцировать человека на высказывания, чтобы проверить и перепроверить мои ощущения, развеять или подтвердить мои догадки, сомнения, подозрения. Я инстинктивно, как зверь, если хотите, настораживаюсь и напрягаюсь, если что-то где-то литературно взблеснёт – талантливый ли автор, талантливая ли строка, фраза ли, мысль ли. Мне непонятен пишущий люд, которому неинтересны новинки, новые имена, литературные разговоры. Я большой любитель позлословить, позлить литературную братию, подбросить им какую-нибудь литературную утку, чтобы… чтобы расшевелить их, раззадорить, чтобы… не разило болотом или мусоропроводом. Вот, если хотите, литературный протцэзз (где-то слышал! почти – процеживать), который мне по душе, в который я охотно погружаюсь и в который, точно леший, от случая к случаю затягиваю других… чтобы защекотать до смерти (!).

Но я не любитель творческих толпосборищ, разного рода коллективных оргвыводов, например, о том, что вот этого печатать не надо, потому что он не наш , всевозможных борьб и борьбёшек внутри Союза писателей, которые отчего-то обычно организовывают люди мало или вовсе неталантливые, склонные к авантюризму, трюкачеству, актёрству, а то и законспирированные или законспирировавшиеся шизофреники.

Ну, а если уж честно – я сугубо деревенский житель, неисправимый домосед и, подозреваю, обломов, и где же тут у нас, в тихушном сибирском углу, наскребёшь ещё хотя бы одного-двух литераторов, чтобы организовать литературный процесс? Если только из тайги зазвать в сотоварищи какого-нибудь медведя или лисицу.

А насколько важно для писателя следить за политическим процессом в стране и мире, за последними открытиями в науке? В православных кругах, к примеру, нередко в ранг добродетели возводится полное равнодушие к тому, что творится в обществе – правильно ли это?

Мир и время, в которых я живу, – это мой мир, и это моё время, и другого мира и другого времени у меня не будет на Земле. Всё, что происходит в моём мире моего времени, мне жутко интересно, где бы событие ни происходило, хотя бы на другой планете или даже в другой галактике или же в микро- или наномире.