Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Лебедь был уже губернатором Красноярского края, был преисполнен уверенности в своем политическом будущем (каким оно будет, мне было непонятно), но уже предупредив пару покушений на себя со стороны ФСБ все еще не хотел понять, что Кремль довольно охотно дает «на кормление» русские губернии известным генералам — Громову, Руцкому, Шаманову, но живут они долго, не так как Лев Рохлин, только если у них нет никаких политических амбиций. А к Лебедю еще перед странной смертью и Путин приехал, так же как Черкесов случайно летел в одном самолете со Старовойтовой перед ее убийством — очень дурная примета.

Как я уже упоминал, в Грозный на первые достаточно прозрачные выборы президента Чечни от «Гласности» приехала очень большая международная группа наблюдателей. Реальных кандидатов были три: Зелимхан Яндарбиев — нынешний президент Чечни после убийства Дудаева, главнокомандующий, подписавший мир с Лебедем — полковник советской армии Масхадов и герой Чечни с очень неясной до этого биографией Басаев. Странно, куда, например, исчезли все фотографии и кадры кинопленки с Ельциным на танке в августе 1991 года, рядом с которым стоит на танке Басаев. Да и очень многое другое о нем можно было вспомнить.

Именно он активно воевал с грузинами в Абхазии (в неизбежном сотрудничестве с ГРУ), вообще много раз очень точно появлялся в нужном месте. Наиболее приличным из троих был, конечно, Масхадов, но и он был слишком прост и наивен — в общем-то провинциальный советский полковник. А Чечне в это безумно трудное и сложное время, когда внимание всего мира было приковано к ней, были нужны и лидеры такого же международного класса, которых маленький, пусть и замечательно талантливый народ, просто еще не успел, не мог вырастить.

Зелимхан Яндарбиев — восторженный поэт, случайно ставший вице-президентом у Дудаева, а потом и президентом был наименее популярным кандидатом. Зная это он, где мог искал опору, именно он, чтобы получить поддержку в Судане начал насаждать в Чечне вахабизм — наиболее радикальное и агрессивное течение в исламе, до этого совершенно чуждое и горскому менталитету и национальным традициям чеченцев. Со мной и Сергеем Ковалевым он тоже устроил слегка непристойный спектакль. Мы приехали в Грозный — город, весь лежащий в руинах и мне напоминавший лишь кадры из виденного в детстве фильма «Падение Берлина» в последний день перед выборами, день тишины, когда предвыборная агитация уже была запрещена. Часов в десять вечера ко мне приходит Ковалев и говорит, что нас вдвоем прямо сейчас зовет в гости Яндарбиев. Я очень не хотел идти, с Яндарбиевым уже был знаком — был в его родовом селе, когда собирали материалы для трибунала. Он много говорил, ничем нам не помог и мне не понравился. К тому же был уже поздний вечер. Но Сергею Адамовичу, по его деликатности, казалось неудобным отказаться, но сам идти не хотел, настаивал, чтобы мы шли вместе, и я согласился.

У Яндарбиева, куда нас долго вели в полной темноте было шумное застолье, заставляли пить и отвечать на тосты хозяев и нас, потом появился какой-то парень с небольшой видеокамерой, что мне не понравилось, но решил, что Яндарбиев имеет право хранить на память не только фотографии, но и видеозапись. Когда мы часа через два вырвались с этого пира, в доме, где мы остановились, нас встретили еще не заснувшие и слегка возмущенные наши спутники и хозяева. Оказалось, что наши приветствия хозяину тут же вечером были показаны по местному телевидению, естественно, без нашего согласия (хотя предвыборная агитация уже была запрещена) и я с Сергеем Ковалевым оказались главными сторонниками Яндарбиева. Впрочем, ему это на выборах не помогло. Все, что я пишу, конечно, не значит, что его убийство в Катаре, я не считаю отвратительным уголовным преступлением, что мне не стыдно, что Россия опять, нагло и еще более откровенно, чем при Сталине продемонстрировала, что в нынешнем состоянии является родиной международного терроризма.

После избрания Масхадова президентом, мы с Борисом Дмитриевичем Панкиным решили на машине ехать в Махачкалу, что по тем временам было очень рискованным мероприятием. Тем не менее с нами ничего не произошло и на следующий же день мы были в гостях у главного дагестанского поэта, в недавнем прошлом — Председателя Верховного Совета Дагестана Расула Гамзатова. Бориса Дмитриевича и Расула связывало долгое знакомство, сотни выпитых вместе бутылок — оба были большие любители, да и в целом это была единая относительно либеральная советская среда 60-х годов. Я с Гамзатовым знаком не был, но именно его — тогда члена редколегии «Нового мира», но при этом человека близкого к власти, попросил Владимир Яковлевич Лакшин помочь мне с адвокатом, когда я уже был не только арестован, но даже был в лагере, а мой адвокат Юдович, собирался уезжать в Израиль и вел себя крайне осторожно. Таким образом я чувствовал себя обязанным Расулу. К тому же и дом у него был дивный по советским понятиям: большой двухэтажный, по нынешним — довольно скромный, но с замечательной коллекцией дагестанской (северо-персидской, по преимуществу) керамики, собранной женой Расула — Патимат, которая как выяснилось создала и возглавила большой художественный музей в Махачкале. Так что нам было о чем поговорить.

Но за столом, где был еще замечательный красавец — племянник хозяйки, сперва Расул, потом Патимат заговорили о том, как трудно живется аварцам в Азейрбаджане — племянник был родом из тех мест. Что бакинские власти пытаются всех аварцев сделать азербайджанцами, в аварских селах становится жить все труднее и труднее, родной язык практически под запретом, ни на какие административные должности аварцев не допускают. Это было повторением турецкой политики с курдами и черкесами. Однажды я спросил турецкого министра здравоохранения — очень либерального по местным меркам — сколько в Турции курдов.

— Не знаю, — ответил он. — Формально в Турции курдов нет и статистика не ведется. Есть немного армян, евреев и греков, у них свои школы, но они не имеют права служить в армии и занимать государственные должности. Все остальные — турки. Они вполне равноправны по закону, но никаких национальных школ, газет, издательств у них нет.

Однажды я спросил черкешенку, приехавшую на черкесский съезд, очень образованную, профессора стамбульского университета:

— Вероятно, у вас есть тоже, что при советской власти было в России у евреев — они тайком создавали курсы по изучению иврита?

— Нет, у нас нет и таких тайных школ. Дело не только в том, что они запрещены законом, но и преподавать там некому — язык черкесов у нас сохранился только на деревенском бытовом уровне.

Итак, я хорошо понимал Расула и Патимат, знал, как происходила азейрбаджанизация Нагорного Карабаха, как гнали всех попавшихся лезгин на фронт с армянами, так как это были люди второго сорта.