Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Предложение это меня очень заинтересовало. Во-первых я, конечно, знал о множестве вещей незаконно находящихся в музеях и чаще всего даже не экспонирующихся. Среди них был один из Рембрандтов Эрмитажа, конфискованный в 40-е годы, ко мне уже обращалась за помощью дочь Зимина (но она не пришла к рекомендованному мной адвокату) — владельца известного московского театра и громадного Театрального музея, переданного всего лишь на хранение в музей Бахрушина, и никогда не возвращенного. Девятиметровая «Принцесса Греза» Врубеля тоже была собственностью Зимина, но попала в Третьяковскую галерею благодаря Николаю Павловичу Пахомову. Другие, видимо, погибшие (но никто никогда не искал их на рулонах) декорации и занавес Врубеля были даны на хранение Большому театру.

К тому же картины картинами, но если начинается вопрос о реституции (возвращении владельцам) частной собственности в России, то все становится особенно интересным. Не будучи знакомым с Павлом Шереметьевым — директором Русской консерватории в Париже, я тем не менее знал о его безуспешной попытке уговорить Лужкова вернуть ему, если не Кусковский и Останкинский дворцы уже превращенные в музеи, то хотя бы знаменитую «Шереметьевскую ротонду» на Воздвиженке, где размещались какие-то гэбэшные учреждения. Любопытно, что уже тогда был известен мне прецедент положительного решения подобного вопроса в России: в Боровске наследникам каких-то небогатых купцов вернули их двухэтажный дом. В Чехии князю Шварценбергу вернули один из семейных замков, в Латвии со скрипом, но шло возвращение уцелевшим владельцам домов и квартир. В России пока еще не была узаконена хотя бы практика сдачи в долгосрочную аренду разрушающихся семейных усадеб, но было ясно, что как-то подходить к этим вопросам с правовой точки зрения давно пора. Таким образом предложение этого крепыша мне было очень интересно. Раза два или три мы с ним эти вопросы обсуждали, однажды встретились в Париже в кафе возле Сен Жермен де Пре потом в каком-то большом офисе на бульварах уже не только с ним, но и почему-то с Живилло — юным металлургическим магнатом, обвиненным кузбасским губернатором Аманом Тулеевым в организации его убийства, а потому скрывающимся во Франции. Почему-то вместе с ним (как с инициатором?) шло обсуждение уже подготовленного мной проекта. И вот, в процессе обсуждения «бывшего» сотрудника внешней разведки неожиданно заинтересовал вопрос о «Гласности» — как я поступлю с фондом. Я, естественно, сказал, что буду совмещать одну работу с другой, тем более, что первоклассные русские юристы — участники наших круглых столов могут оказаться очень полезны и в этой новой структуре. Крепыш промолчал. Но когда речь зашла уже о подписании документов тихо, но твердо мне сказал, что они должны контролировать мое рабочее время. Я ответил, что это невозможно. Все разговоры о коммерческом проекте прекратились.

Одновременно молодой парижский издатель русского происхождения (брат режиссера Лунгина и сын сценариста) предложил мне восстановить издание журнала «Гласность», но вскоре выяснилось, что он хочет контролировать его содержание.

— Зачем вам это? Ведь именно под моей редакцией он был и популярен и важен.

Он был молодой человек и из хорошей семьи, ничего внятно ответить. зачем ему понадобилось получить в свои руки «Гласность», он не мог и вдруг со стыдом и даже немного покраснев, сказал:

— Я сам не знаю, что я тут делаю.

Еще один бывший сотрудник внешней разведки Калманович (известный советский шпион в Израиле, секретарь президента Гольды Меер) почти уговорил меня года через три стать директором и совладельцем Института реставрации имени Грабаря, который будет приватизирован им и якобы фирмой «Кристи». Он уже договорился об этом со Швыдким, нашел новое помещение для института. И я даже сперва, по глупости, считая, что смогу помочь каким-то еще оставшимся в России приличным искусствоведам и реставраторам, не только согласился, но даже начал какие-то переговоры в художественном мире. Но вскоре понял, что никуда, кроме гигантской ямы с дерьмом, я не попаду, никому и ничему помочь не смогу и до завершения переговоров написал письмо с отказом. То, как это письмо было воспринято, как дорого мне этот отказ стоил, убедило меня не только в правильности моего понимания этого дела, но и в неличном отношении к нему Калмановича. Потом и его застрелили, но это уже были его какие-то уголовные дела, кажется, связанные с Кремлем — Калманович был советником президента Путина по Прибалтике, где у него был банк. У сотрудников российской внешней разведки трудно отделить дела уголовные и политические. Фонд «Гласность» им все же удалось уничтожить, но об этом уже — в конце книги.

А за день до поездки на римскую конференцию ООН, где и был принят статут Международного трибунала, произошла со мной характерная история в Москве. Мы с Юрой Богословским — моим помощником в эти два года, допоздна просидели у меня дома на Напрудной с бумагами и было уже начало второго, когда я решил его немного проводить, да и самому надо было слегка развеяться. Хотя метро уже не работало, пошли к метро Бабушкинская, где Юре легче было поймать какую-то машину. Но дома у меня никакой еды не было, покормить ужином Юру я не мог, да и сам был слегка голоден и мы зашли в какое-то летнее кафе у метро работавшее ночью. Заказали по шашлыку. Кафе было наполнено азербайджанцами — ближайший рынок был московским центром продажи легких наркотиков и они его «держали». Мне это было очень неудобно — из-за них на ближайшем к дому рынке нельзя было купить ни фруктов, ни мяса — все лежало на виду, все было приличного качества, но цены были раза в два выше, чем на соседнем — в торговле продуктами там не было интереса.

Мы начали есть, когда вошли два милиционера — капитан и сержант. Даже не глядя на них, сидя спиной к залу, я сказал Юре:

— Сейчас начнутся поборы, — почти все азербайджанцы не имели права жить в Москве (тогда и получить его было невозможно) и для милиции в Москве были (и остаются) обычной и обильной средой кормления — каждый на вопрос о документах давал какие-то деньги. Но я не подумал, что мы — я со своим азиатским видом, да и Юра брюнет, ничем для милиции от азербайджанцев не отличаемся. Обойдя столиков десять они, естественно, пришли и к нам:

— Ваши документы?

Я ответил, что живу рядом, документы носить не обязан и для самой проверки их нужны основания — ходить по улицам и проверять у всех документы милиция права не имеет. Им это почему-то не понравилось.

— Пойдете с нами в отделение для проверки.

Я, пожав плечами, не спорил — скорее меня это забавляло, да и отделение милиции было в двух шагах от кафе. К тому же я был уверен, что меня там хорошо знают, им приходилось разбираться с десятками корреспондентских машин, стоявших у дома и множество других связанных со мной историй. Но во-первых, в основном этим занималось более близкое к дому отделение, во-вторых с тех пор прошло лет десять. Но, главное, по дороге я сказал капитану, что поборы, для которых он пришел, да и в целом — контроль за действиями спецслужб, как раз являются задачей общественной организации, которой руковожу. И по наивности был уверен, что дежурный в отделении нас тут же отпустит.