Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Большой удачей было то, что Кашеварова до этого была судьей Киевского райсуда в Москве (и ушла из-за того, что не хотела выносить противозаконные приговоры по телефонным указаниям вышестоящих инстанций), а потому хорошо понимала, какое беспрецедентное дело нами передано в Бабушкинский суд. Но и сама судья Хомякова приложила немало сил и, как я понимаю, выдержала немалое сопротивление, чтобы довести до конца мое дело. Впрочем, в Бабушкинском суде по прежнему с большим уважением вспоминали давно уволенного (хоть он и был инвалидом войны, героем Советского Союза) судью, который еще в семьдесят пятом году пытался помочь нашей семье и вынес определение о возврате библиотеки. Но тут моя жена опоздала с жалобой — ее якобы распродали по рублю, то есть разворовали, на третий день после незаконной конфискации. Решение суда вернуло жене хотя бы необходимую мебель для жизни с двумя маленькими детьми. Может быть он даже хотел помочь и мне — следователь Леканов при последней встрече видя, что ничего они от меня не добились и понимая какого рода обвинение он сам сварганил, посоветовал мне написать ходатайство о рассмотрении дела в Бабушкинском суде, а не в городском, упомянув об этом судье как о своем знакомом. Но я Леканову не поверил, да и мой адвокат Юдович делать это мне отсоветовал. Так или иначе, но в Бабушкинском суде и по старой памяти, а может быть и по хорошему отношению к тому, что я делал потом, относились ко мне хорошо.

Для начала суд истребовал все документы, связанные с конфискацией, акты о передаче тех или иных вещей в различные музеи и учреждения. Потом были разосланы запросы о наличии в них наших вещей. Уже на этом этапе выяснились довольно неприятные вещи. Во-первых, бесследно исчезли все картины старых мастеров, описанные Викторией Марковой. Почему-то они не попали в Музей изобразительных искусств, хотя там были голландские натюрморты начала XVII века известных художников иногда более высокого качества, чем были в музее. Большой генуэзский вид порта с кораблями — семейная картина Фигнеров — был не только замечательно хорош, но и вообще не имел аналога в русских музеях.

Столь же неприятным был ответ из Гохрана, куда попали геммы и камеи, вероятно, у нас из раскопок моего родственника Арсеньева, который немало находил в своем двадцатикилометровом поместье возле Нового Афона на Черноморском побережье. Из Гохрана сообщили, что полученные камни рассыпаны по разным отделам и их невозможно теперь выделить.

Особенно забавным был ответ из Института Востоковедения. Бывший ученный секретарь института сообщал, что переданные ему японские картины на шелку находятся в сохранности, кроме одной (из коллекции Сергея Прокофьева) пропавшей неизвестно куда и редчайшего русского резного деревянного креста XV века в серебряной оправе с мощами десяти святых. Его он «нуждаясь в деньгах» (так и написано) продал президенту академии наук Осипову (а тот без зазрения скупал краденое государственное имущество).

И все же очень многое было найдено. В Третьяковской галерее, в музее им. Андрея Рублева, в Останкинском дворце, в музее Тропинина, в музее истории Москвы, в музеях Херсона и Таганрога. Возвращение происходило по-разному: в Третьяковской галерее зам. директора Лидия Иовлева возвращая мне икону, на мое замечание, что это, вероятно, им приходится делать в первый раз, тут же ответила:

— Нет, что вы — мы возвращали картины Лидии Руслановой.

То есть единственный раз пятьдесят лет назад из моря в том числе и совершенно незаконных приобретений.

В музее Рублева, его директор Попов отдал пять икон мне (точнее судебному исполнителю) неохотно, но безропотно, но его заместительница — кандидат философских наук, крупный в прошлом специалист по коммунистическому воспитанию молодежи, а теперь — ревностная христианка стремящаяся с помощью патриархии (отдав туда половину музея) стать его директором, обвинила его в разбазаривании фондов и написала пару статей — естественно в «Советской России» и у Проханова в газете «Сегодня». Меня там тоже косвенно задели, причем вполне клеветнически. Сам я отношусь к этому вполне равнодушно, но тут пожалел дирекцию музея и попросил адвоката (у Костанова) написать заявление в суд об оскорблении чести и достоинства. Сам я пришел только на одно заседание — с меня и этого хватило. Какие-то хоругвеносцы толпой требовали передать все имеющиеся в мире иконы в православные церкви.

Мои напоминания, что у императора Николая II была личная коллекция икон, что патриарх Тихон благословил коллекционеров спасающих русские иконы от уничтожения, что в храме, где постоянно меняется температура и влажность, невозможно создать необходимые условия для хранения и реставрации, что и без того уцелело не более двух процентов древнейших русских икон и если их раздать по храмам, изъяв из музеев и частных коллекций, то погибнут и последние — вероятно, лучшее, что создано русским народом за всю свою тысячелетнюю историю — никак на них не действовали.

Поскольку к тому же клевета в мой адрес в статьях была очевидна (что-то было наврано относительно причин ареста и, кажется, рассказывалось, что я сам ездил и откуда-то вытаскивал иконы, чем я отродясь не занимался и, главное, это было все прослежено следствием) суд они все же проиграли.

Но оставались музеи Украины, да к тому же я вознамерился получить компенсацию за библиотеку, мебель, картины старых мастеров (к счастью не все было в моей московской квартире) и другие украденные вещи.

Решение московского суда теперь уже для Украины было недействительно, к тому же уговаривая меня с ними сотрудничать, чины из КГБ изредка говорили:

— Вот видите, как мы хорошо к вам относимся — коллекцию у вашей матери не забираем, хотя имеем право.

И, действительно, только в восемьдесят первом году, то есть после моего освобождения, они устроили в Киеве новое судилище (поскольку пропустили все сроки) и несмотря на свидетельства киевских профессоров о том, что коллекция существовала до моего рождения, вынесли еще одно решение о ее конфискации и разделили по музеям, причем Киевский музей русского искусства играл в этом разделе центральную роль.

Мне тут же предложил свою помощь новый «демократический» председатель КГБ Украины, с которым меня познакомила Генрих Алтунян, но я идя к нему в кабинет на Владимирской, просто подошвами чувствовал, что подо мной камеры, в которых умирал Гелий Снегирев, и предпочел помощь обычного адвоката.

Через год этот председатель демократического КГБ выставил свою кандидатуру на пост президента Украины и его секретарь тут же мне позвонил — не дам ли я интервью о том, какой он хороший человек. Но я сказал, что слишком плохо его знаю, да и действительно ничего о нем не знал, кроме того, что и в СССР он был генералом КГБ.