Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Конечно, как и всякий коллекционер, да еще и с большими и очень разнообразными группами семейных вещей и в Москве и в Киеве, я изредка в конце шестидесятых-начале семидесятых годов что-то покупал или продавал. Но во-первых, это было и впрямь довольно редко — гораздо чаще обменивался, и никогда не попадал в известную КГБ группу торговцев антиквариатом, а во-вторых, мной интересовалось совсем другое управление КГБ — пятое, и по вполне политическим причинам — для начала, по-видимому, им хотелось превратить меня в осведомителя. Их интересовали и те, с кем я переписывался заграницей: Нина Берберова, Наталья Кодрянская, Софья Прегель, Александр Сионский, и остатки моих родственных связей — двоюродный дед режиссер и актер Александр Санин одно время просто руководил вместе с Тосканини миланским театром Ля Скала, были живы и две его последовательные жены (вдовы), одна в швейцарской Асконе, другая — в Швеции. Да и множество русских моих знакомых — Варлам Шаламов, Виктор Некрасов, Сергей Параджанов не меньший интерес вызывали у КГБ. И хотя почти два года вежливых уговоров ни к чему не привели, но арестовывая меня, ставя перед выбором тюрьма или сотрудничество, они абсолютно не сомневались в успехе и уж коллекциями нашими совершенно не интересовались. С их точки зрения, если я сторонюсь политики, значит — боюсь и осталось только немного дожать, а с другой стороны действовала обычная, прописанная во всех учебниках КГБ их ошибка: они очень (в том числе по собственным, личным представлениям) переоценивают роль денег, с трудом (при своем уже всеобъемлющем в КГБ цинизме) допускают, что при всей значительности денег могут быть вещи для человека и более важные. А я с их точки зрения и здесь был самой легкой добычей — в отличие от большинства диссидентов я не относился к числу беднейших советских людей: у меня была своя пусть «жигули», но машина, когда родился Тимоша я внес необходимые деньги на новую квартиру и так далее. То есть с их точки зрения мне было, что терять.

Я продолжал понемногу печататься, получал в разных редакциях рукописи для внутренних рецензий, писал по договору с серией «Жизнь замечательных людей» книгу о Боровиковском, жена работала и было ясно, что нам есть на что жить. Поэтому, когда совершенно неожиданно, меня пришлось судить, а не вербовать, оказалось, что даже по советским понятиям меня довольно трудно хоть в чем-нибудь обвинить.

И тогда запугав литературоведа Храбровицкого, его заставили дать показания, о том, что я давал ему читать антисоветскую литературу, а прозаика Николая Смирнова, что даже продал ему какие-то книги, которые он тут же сжег. На самом деле книгами мы с ними обменивались, но у старика на очной ставке дрожали руки и ноги и он говорил мне:

— Простите меня, Сергей Иванович, но они сказали, что если я откажусь, опять поеду туда, где уже был двадцать лет (до войны он был ответственным секретарем журнала «Красная новь» и единственный выжил из ее редакции).

Что же касается появившегося в последний день перед закрытием дела обвинения в спекуляции, то для него пришлось изобрести и вовсе небывалую даже в советском законодательстве новеллу — «спекулятивный обмен»: я отдал ничего не стоящие (с их точки зрения) сорок рисунков Богомазова за фантастически дрогой магнитофон «Браун» (для чего пришлось к тому же игнорировать его оценку). Был и еще какой-то похожий эпизод.

Тем не менее не только в течении пяти лет первого срока, но и три года спустя, живя в Боровске и даже в течение следующего срока я ни разу не написал жалобы по этому обвинению. Я хорошо понимал величайший интерес советских должностных лиц сверху донизу к материальным ценностям («это я возьму себе», — говорил совершенно не стесняясь моей матери судебный исполнитель, показывая на шкаф моего прадеда — Константина Ивановича с тончайшей резьбой, фигурами Аполлона и Дианы — я больше никогда даже не видел подобного, «а это я возьму», — отвечал другой, ухватив двухметровое венское зеркало в резной золоченной раме из приданного моей прабабки Доры Акимовны. «Мы не можем вам вернуть этот натюрморт», — говорили знакомому коллекционеру, реставратору, арестованному только для грабежа, но нашедшему хорошего адвоката и через три года выпущенному — «он висит в спальне у Брежнева и мы не можем его снять». О коллекции Щелокова я уже достаточно много знал, а о каких я не знал…). Поэтому я хорошо понимал, что любая жалоба, любой интерес к возврату коллекций может оказаться очень небезопасным.

После возвращения из тюрьмы в восемьдесят седьмом году работа в «Гласности», борьба за нее в откровенно враждебном мире, отнимали все силы настолько, что когда в почтовом ящике я вдруг нашел извещение из генеральной прокуратуры о своей реабилитации я даже не обратил внимания, что там были упомянуты только статьи 190' и 70-я Уголовного кодекса, но не статья о спекуляции. От реабилитации по этим статьям я официально отказался, когда обнаружил, что в этом же списке и убийца Судоплатов, но внимательная Татьяна Георгиевна Кузнецова решила, что и статья о спекуляции мне тоже ни к чему и познакомившись с делом получила постановление и о ее отмене «за отсутствием состава преступления».

Но, как это ни странно звучит, я еще почти лет десять не делал ничего, чтобы получить назад свои и семейные коллекции. Сперва потому, что совершенно не было ни времени, ни сил. Убийство Тимоши, конференции КГБ, Трибунал по Чечне, разгромы «Гласности» — все было важнее. Потом — вероятно потому, что не верил, что от них хоть что-то осталось. Но тут понемногу мне начали попадаться книги с репродукциями картин и икон из нашей коллекции. Сперва дважды переизданный, но ко мне гораздо позднее попавший альбом музея имени Андрея Рублева с тремя нашими иконами — апостолами Михаилом, Гавриилом и Спасителем на престоле конца XVI века. Потом издания киевских музеев русского и украинского искусства с картинами Ермилова, Богомазова, украинскими иконами. И я решил, что дошла наконец очередь и до коллекций.

Сразу же выяснилось, что одной отмены приговора для возврата вещей — мало, нужны отдельные решения судов, причем в России — свои, на Украине — свои. Сперва этим занялась штатный в те годы юрист фонда «Гласность» Ольга Анатольевна Кашеварова, но, конечно, по отдельному договору лично со мной.

И все оказалось не так уж безумно трудно при всей не то что редкости, а необычайной исключительности даже для мировой практики этого дела: я получил картины, рисунки, мебель, произведения прикладного искусства из десяти государственных музеев двух стран, да еще и приличную компенсацию из государственного бюджета России за украденные вещи. Впрочем, бесследно пропала и без всяких компенсаций тоже немало, а до четырех музеев я и сам не стал добираться.