Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

— Мне бы вашу печать, никто не узнал бы о Ватерлоо.

Они радовались, что изредка можно посмеяться над Ельциным, сравнивать Россию с Европой, изредка и выборочно писать что-то об ее истории, но оставшимися советскими, да еще худшими из них — тех, кто был активны при Горбачеве, обладал минимальным государственным мышлением, был честнее и что-то не только понимал, но хотел сказать, потихоньку убрали — наперебой писали о победе демократии, но совершенно игнорировали все, что в действительности происходит в стране, кто разделил кресла в Кремле, а теперь приступает к разделу России. И, естественно, допускали к СМИ только тех, кто был в восторге от победившей демократии.

На самом деле то, что произошло в России, конечно, не было «бескровной демократической революцией», как говорил Гайдар, а ближе всего было к византийскому дворцовому перевороту. Слегка одурманенные идеями о величии империи руководители дворцовой стражи года три готовили заговор против слабого императора, выдвинули и втемную вели к власти местного трусливого и жестокого, глупого сатрапа, которого и представили народу, как спасителя от предшествовавшей тирании.

Были полузабыты некоторые коммунистические (религиозные) идеи, собственно спецслужбы были всегда к ним откровенно равнодушны и поддерживали лишь в силу служебных обязанностей, несколько изменился характер и состав собственников, но не изменилось главное — даже характер деспотической власти и репрессивные способы управления.

Главное же, это все не имело никакого отношения ни к демократии, ни к бескровной революции — мальчикам раздавленным танками Лебедя демонстративно не поставили никакого памятника.

Положение было совершенно безнадежным даже в 1992 году, если даже лучшие люди России были совершенно лишены элементарного здравого смысла и закрывали глаза на все, что творилось вокруг. А ведь так мало оставалось времени для самообмана, до той поры, когда всех их вышвырнут из государственной и общественной жизни, а некоторых — и из жизни вообще, а они будут уходить как коммунисты в сталинские лагеря (с верой в Сталина), сохраняя уверенность в том, что в 1991 году в России произошла демократическая революция и свержение диктатуры.

В Амстердаме я не мог сформулировать это в ясных исторических аналогиях, не все было ясно в недавнем прошлом, хотя уже не было никаких надежд на «светлое» будущее под чутким руководством «комсомольцев-добровольцев» и КГБ и, главное, я никого не мог убедить в том, что это не они (не мы) победили, а Россия на глазах превращается в гигантский Парагвай.

Недели через три после моего возвращения в Москву началась тщательно спланированная и достаточно сложная (но, все же, попроще, чем в восемьдесят восьмом году) операция КГБ по разгрому фонда «Гласность».

Сперва мне позвонил какой-то человек по фамилии Замощин, сослался на какого-то другого полузнакомого человека, показывавшего мне сомнительные рисунки Натальи Гончаровой, сказал, что он бригадир реставраторов, восстанавливающих росписи Исторического музея и предложил что-нибудь сделать и для меня.

Мы с Димой Востоковым — в эти два года новым и главным моим помощником — как раз обдумывали странную возможность создания при фонде «Гласность» антикварного отделения в надежде таким образом изыскать хоть какие-то средства на продолжение работы фонда. Это и было мое возвращение (через семнадцать лет) в давно забытый мир коллекционеров, хотя понадобилось еще лет пять для того, чтобы я всерьез озаботился возвращением из русских и украинских музеев семейных коллекций. До этого даже думать об этом не было времени.

Но у меня случайно уцелела крупная ярославская икона XVIII века, которая не попала в музей лишь потому, что была куплена мной незадолго до первого ареста в семьдесят пятом году и я не успел забрать ее у художника, который мне ее продал. После моего возвращения он мне ее отдал. Икона была совсем потемневшая, ее надо было промыть и я с удовольствием отдал ее реставратору. Недели через две Замощин мне ее вернул, слегка подлакировав, но не промыв. Меня это должно было насторожить, но деньги, которые были с меня взяты были так малы, а все это настолько пока еще не имело отношения к «Гласности», что я спокойно отнесся к неумению бригадира реставраторов промыть икону.

Но вскоре Замощин опять как-то объявился. Начал жаловаться, что Исторический музей их бригаде ничего не платит, стал спрашивать не могу ли я им помочь найти работу заграницей — на Кипре или в Германии. Сказал, что мог бы и нам помочь — его бригада — кооператив реставраторов «Акант», арендует небольшой домик на Остоженке, в котором на втором этаже у четырех маленьких комнат есть отдельный вход и он может нам по невысокой цене отдать его в аренду. Предложение было очень заманчивым, в Германии, где я получил медаль Баварского ландтага, у меня и кроме Восленского оставалось много знакомых и какую-то работу реставраторам я найти мог и даже провел для них какие-то переговоры во Франкфурте. Оставалось обсудить условия и составить письменный договор. Замощин и председатель кооператива М.Ю. Гайстер почему-то очень торопились. Тем не менее наши юристы составил серьезный договор, был назначен день подписания — кажется, следующая суббота — 18 апреля почему-то теперь они не могли подписать раньше. При этом реставратор осторожно меня уговаривал сразу же переехать, но что-то мне во всем этом не нравилось, хотя понять, что именно я не мог.

Офис «Гласности», точнее редакция «Ежедневной гласности», поскольку ничего другого мы в это время не делали, находился в это время в полуподвале двенадцатиэтажного дома на Рочдельской, буквально в двух шагах от Белого дома. Было у нас там две комнаты, но очень большие, принадлежавшие какому-то спортивному клубу. Внезапно меня и сотрудников «Гласности» начали осторожно попугивать — дескать, у них с кем-то хозяйственные споры, в любой день могут появиться какие-то мифические чеченцы сплошь живущие в этом доме и договор, конечно, договором, но для нас самих было бы безопаснее… Но на все повидавших сотрудников «Гласности» эти уговоры не действовали. Другое дело, что хотя по площади мы на Остоженке поместились бы с трудом, зато в четырех комнатах работать было удобнее, да и место было несравнимо лучше. И все же я не хотел туда переезжать до тех пор, пока не будет подписан договор об аренде.

Но тут в нашем офисе на Рочдельской внезапно оказалось выключенным электричество. Во всем громадном доме свет был, в соседних полуподвалах тоже, а нам объяснили, что поврежден кабель идущий непосредственно к нам и сколько будет длиться ремонт: неделю или три месяца — неизвестно. «Ежедневная гласность» была связана подпиской с тремя или четырьмя десятками организаций (редакций, посольств), которые рассчитывали получать нашу сводку новостей каждое утро. Но прошли два дня, света не было, ни междугородный телефон, ни факс у нас не работали. И тут Диму «случайно» встретили на улице Замощин и Гайстер и буквально всучили ему ключи от дома на Остоженке.