Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Братом Иды Григорьевны был известный писатель и хороший человек Феликс Светов, уже выступавший в защиту Солженицына, а в эти годы отчаянно боровшийся за освобождение своей жены Зои Крахмальниковой, начавшей издавать в том числе и зарубежом православный, подпольный альманах «Надежда». Когда Феликс со мной «уже опытным» советовался о том, как вести себя со следователем на допросах по делу Зои, я ему говорил:

— Главное, не создавать личных счетов со гэбней. Вы его выругаете, скажем будучи арестованным, а он вас продержит до тех пор в карцере с водой на бетонном полу, пока вы не окажетесь с туберкулезом в неизлечимой стадии.

Но это было почти пятнадцать лет назад, а теперь мы с Феликсом встретились на дне рождения Иды Григорьевны и вдруг за столом Феликс мне начал говорить нечто такое, что по окончании вечера я ушел вместе с ним, чтобы понять все подробности. Вкратце это звучало так:

— Я понял, что ты сам инсценировал ограбление «Гласности», но не стал никому говорить — мало ли какие у тебя соображения.

Постепенно выяснилось, что какой-то близкий знакомый Феликса («молодой драматург») колеся на своем «Жигуленке» вечером по Москве и проезжая по Долгоруковской был остановлен каким-то человеком на улице, который попросил заехать во двор, загрузил коробки с аппаратурой и попросил его подвезти.

— Ведь ты же живешь на Бабушкинской? Туда они и поехали. А я увидел заметку в «Московском комсомольце» об ограблении и решил, что для чего-то тебе это нужно.

Заметка Хинштейна, возможно причастного к разгрому «Советского писателя» и «Гласности» на Поварской, в «Московском комсомольце» действительно была. О нападении и захвате в центре города трехэтажного здания в самом центре Москвы ни одна мало-мальски приличная газета даже не упомянула (только Лимонов с Прохановым), но об ограблении на Долгоруковской небольшая заметка на первой полосе, действительно появилась и Феликс ее увидел.

— Но я, конечно, никому не стал говорить.

— Погоди, Феликс, я ничего сам у себя не грабил и ничего не прятал. Познакомь меня, пожалуйста, с этим твоим приятелем. Кто он? Как его зовут?

— Нет, он не станет с тобой разговаривать, он уверен, что это был ты, он видел тебя по телевизору, он даже описывал мне такое же длинное пальто на тебе, как и сегодня.

— Ну, все-таки познакомь меня с ним.

— Нет, нет, не буду.

Видимо, это был какой-то очень близкий Феликсу человек. Прошли годы, при каждой встрече с Феликсом я ему напоминал об этом, просил познакомить или хотя бы сказать кто это, но Феликс вновь отказывался. Даже после его смерти я пытался узнать об этом хоть что-нибудь от его дочери — Зои Световой, но она ничего не знала.

Зато история с грабежом стала для меня вполне очевидной — ГБ не просто украла у нас оборудование и материалы, но еще и пустила слух (не знаю с каким успехом — действительно ли, если не Феликс, то его друг не рассказывали об этом), что я сам это делаю.

Вскоре в Кремле собрали конференцию «национального примирения». Филатов пригласил и меня и в этот раз я пришел. Сидя в Георгиевском зале, со скукой слушал выступления Льва Убожко, уже оплаченных и еще надеявшихся на оплату общественных деятелей и точно знал, что национальное примирение может состоять только в прямой или подспудной (как храбрец Долгорукий критиковал Петра) рекламе, если не самого Ельцина, то достигнутых при нем демократических свобод, надежнее по текстам, получаемым прямо с Лубянки.

А мы тем временем, работая по домам (офиса опять не было) — с хозяйкой квартиры на Долгоруковской уже «поговорили» и она извиняясь, но объяснив, что очень боится, нам отказала — готовили IV конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра».

Конференция была не слишком удачной — уж очень трудным было положение «Гласности». С одной стороны была теперь уже действительно, не на словах, а на деле бесправная, но прокоммунистическая государственная Дума, да и как могло быть иначе, после все еще длившейся «шоковой терапии», результаты которой для народа России никто и не собирался смягчать, и расстрела Верховного Совета, а главное — множества ни к чему не причастных людей. С другой стороны был не устававший в демократической демагогии Кремль, все еще поддерживаемый даже большинством бывших диссидентов, с ослепительно красивым в своем свободолюбии «Законом о печати» при полном уничтожении всей независимой печати и жесточайшей цензуре на радио и телевидении, установленной Бобковым, Березовским и Гусинским. Все демократические и правозащитные организации были или уничтожены или старались жить так, чтобы их не было слышно. Только Галина Старовойтова в Москве и Марина Салье в Ленинграде со своими теперь уже микроскопическими партиями как-то пытались бороться, но и о них, как и о «Гласности» никогда даже не упоминали проправительственные, а потому и с большими деньгами и с многочисленной аудиторией СМИ. Но их хотя бы не громили. Старовойтову «просто» убили, а Салье, после прихода Путина, на десять лет спряталась в деревню. Впрочем, странно и скоропостижно умерла сразу же после возвращения в Петербург.

Но и на четвертой конференции (к сожалению, она не издана, подготовленные к печати материалы были украдены при очередном грабеже, но уцелели распечатки) блестяще как всегда говорила Галина Васильевна о Жириновском и его партии, и о длящихся советских заделах в русской общественной жизни. Збигнев Ромашевский — польский сенатор, единственный выбранный представитель «КОС-КОР»'а («Союза помощи рабочим») и «Солидарности», оставшийся в Сейме, говорил о положении в Польше, которое было очень похоже на наше после похожей приватизации и все же внушало больше надежд [7] Не помню в Москве или в Варшаве Ромашевский рассказывал мне, что это именно он сверг Ярузельского. Вскоре после того, как Збигнева освободили из заключения (при введении военного положения в Польше) он смог уехать в США. В Польше начались все более массовые митинги и демонстрации, на которые правительство Ярузельского реагировало по-новому — всех участников тщательно фотографировали сотрудники безопасности, после чего опознавали и увольняли с работы, а студентов и школьников выгоняли из школ и вузов. Митинги начали спадать, но Ромашевский у американских поляков собрал большой фонд и теперь, когда рабочих увольняли с работы, фонд продолжал им выплачивать зарплату. В результате вся Польша вышла на улицы. Москва теперь явно не была готова к интервенции и Ярузельскому пришлось создавать коалиционное правительство с представителями «Солидарности». Впрочем, может быть это было запланировано заранее. Как мне говорил единственный приличный польский премьер Ян Ольшевский. .