Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

У нас на IV конференции, как всегда были и очень странные доклады. Хотя руководство КГБ заявило, что поскольку никакого интереса у общества к конференции нет (по-прежнему, собирались тысячные залы), но хорошо контролируемая печать, действительно, молчала, поэтому официальных представителей не будет. Тем не менее, был прислан с выступлением генерал Каболадзе, странно выступали Ида Куклина, которую я все еще считал представительницей то ли армейских общественных организаций, то ли «Солдатских матерей», а не Главного разведывательного управления, как было на самом деле. Хинштейн со знанием дела говорил о сотрудничестве журналистов и спецслужб.

Тем не менее сказать, что общественная деятельность, а точнее имитация ее в России уже совершенно угасла было бы неправильно. Еще в нашей конференции в январе 1994 года мне пришлось принять участие в довольно забавной истории. Очень деятельный Лев Александрович Пономарев оставшийся теперь по сути и без «Дем. России» и без «Выбора России», где он был совершенно не нужен Гайдару, да к тому же, естественно, и не выбранный в Государственную Думу, а теперь спекулируя на национал-фашистской угрозе России (а, может быть, и впрямь веря в нее и ее используя — я никогда не понимал Льва Александровича) предложил создать объединение еще более или менее живых демократических организаций — фонд «Гражданское общество» для защиты России от фашизма. Никаких возражений у меня идея Пономарева не вызывала, учредители фонда (целых три писательских организации с Савельевым, Оскоцким и Нуйкиным, остатки «Московской трибуны» и «Живого кольца» — защитники Белого дома от ГКЧП, кажется, Союз журналистов и «Холокост»). Несколько большее удивление у меня вызвало, что учредительное собрание будет проходить в кабинете у Чубайса, кажется, в Госкомимуществе в Рыбном, что ли, переулке (рядом с бывшим зданием ЦК КПСС). Но я пришел. Во главе длинного стола сидел Чубайс и после недолгих разговоров о коммуно-фашистской опасности, объявил, что на спасение от нее России он получил из какого-то европейского банка миллион долларов и поскольку именно он за эти средства должен нести ответственность, то он и должен быть председателем создаваемого фонда. Это было почти логично, правда, потом оказалось, что относительно банка и миллиона он солгал, но это выяснилось позже и пока за его председательство проголосовали. Чубайс тут же предложил в исполнительные директора кого-то из своих сотрудников (кажется, Лисовского или Евстафьева — в общем, кого-то из тех, кто был пойман со знаменитой коробкой из-под ксерокса набитой долларами для выборов Ельцина), после чего раздал проект устава. Среди учредителей были люди разные, но всех их, кроме меня, объединяло полное неумение понимать уставы. Я их к этому времени уже несколько написал и тут же увидел, что инициируется, не знаю Пономаревым или Чубайсом, создание совершенно непрозрачной, скорей всего жульнической организации. Исполнительный директор всем распоряжается единолично, раз в полгода советуясь с председателем и раз в год устраивая заседания учредителей, которые должны утверждать отчет, не видя финансовых документов и участвуя в работе фонда скорее в декоративных целях.

Я жестко сказал, что деньги я могу найти — в мире и впрямь многие запуганы угрозой фашизма в России, но такой устав утверждать нельзя. Никто из нас, я думаю, не хочет терять свое доброе имя, подписываясь под неконтролируемой деятельностью неизвестного нам исполнительного директора. Чубайс примирительно сказал, что «мы, конечно, внесем изменения в устав», но тут обиженный Пономарев, который все это придумал и нас всех собрал (но почему у Чубайса?) заявил, что создание фонда — это его инициатива, что это фонд общественных организаций, а Чубайс никакую общественную организацию не представляет, и поэтому он предлагает избрать трех сопредседателей. Проголосовали и за это. Потом за избрание Пономарева вторым сопредседателем. Начали выдвигать кандидатуру третьего. Чубайс предложил какого-то юриста из аппарата президента, кажется, Оскоцкий — меня. Стали голосовать — голоса разделились поровну, повторили — тоже самое. Тогда Чубайс с ловкостью опытного мошенника спросил меня:

— Я уже избран сопредседателем правления — я теперь могу голосовать (до этого не представляя никакую общественную организацию, то есть не будучи учередителем — не мог)?

Я пожал плечами — «конечно». И он тут же проголосовал против меня. Он уже понял, что меня в сопредседатели избирать нельзя. Было видно как глубоко он презирал эти наивные общественные организации и их председателей, но почему бы и не использовать их имена… Изменения в устав, конечно, внесены не были, я больше в фонде, хотя было получено громадное помещение — метров триста квадратных на улице Гиляровского — не появлялся, когда через год меня попытались затащить на собрание, ответил, что так как не видел финансового отчета, участвовать в этом не буду.

Пономарев сперва радовался, давал интервью «Эху Москвы», но встретив меня месяца через три начал жаловаться, что его — сопредседателя и инициатора создания фонда, туда не то, что не зовут руководить, но даже ничего не показывают:

— Я же всем вам говорил, как составлен устав, — это было очевидно с самого начала.

Сколько времени Чубайс манипулировал и этим фондом — не знаю. Я добился, чтобы моего имени там не было.

Вообще же вторая половина девяносто четвертого года и первая треть следующего — самое страшное время в моей жизни. Началось все с болезни — первого инфаркта Зои Александровны — матери моей жены. Долгие годы — двенадцать лет — пока я был в тюрьмах и лагерях, а между ними вынужден был жить в Боровске, Тамара, естественно, работала, Зоя Александровна почти одна растила двоих наших детей. Особенно она заботилась о Нюше и внесла в наш дом такую открытую, не то, что не скрываемую, а ежеминутно проявляемую любовь, которой я, в своем очень сдержанном в демонстрации чувств доме, никогда не видел даже не предполагал, что так даже бывает. К счастью, и Тома и Нюша — уже со своими детьми — моими внуками, вполне унаследовали это замечательное и такое нужное детям качество. Зое Александровне было не очень просто со мной — уже одно то, что я с ней, как и почти со всеми своими родственниками был на «вы», было ей и непривычно и неудобно, хотя никак не сказывалось на том, как она вела наш совсем не легкий и непростой дом. Но весь последний год я очень остро чувствовал непрочность нашего быта. Раза два говорил Тимоше, резковатому иногда, как и полагается подростку, юноше:

— Как ты не чувствуешь, что у нас все висит на волоске.

С середины девяносто четвертого года этот волосок начал рваться. Зою Александровну удалось выходить и они вчетвером, без меня уехали в Боровск. У меня, как всегда, была масса работы — надо было наверстывать все, что мы не смогли сделать, когда у «Гласности» не было офиса — теперь он опять появился — мы арендовали, кажется, четыре комнаты в каком-то институте на Верхней Первомайской.