Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

В августовский вечер я засиделся за какой-то статьей до двух часов ночи и, чего никогда не делал, решил прогуляться, чтобы лучше заснуть. Вечер был теплый, прекрасный и я дошел довольно далеко от дома, остановках в четырех автобусных, до магазина «Океан» на Бабушкинской, где на парапете сидела с гитарой компания молодых ребят, хорошо пела, прихлебывая пиво. Я подошел поближе — единственный прохожий в такое время. Кто-то стал предлагать выпить пивка с ними, пели они хорошо — причин отказываться не было. Я подошел поближе — бутылок возле них было штук двадцать и не только пивных — человек на семь. Это было не много и не мало, никто пьяным не выглядел, пиво, которым они меня угощали, кончалось и я пошел с одним из парней к ближайшему киоску (тогда они все работали по ночам), чтобы угостить и их парой бутылок пива. И это была, конечно, моя ошибка, усугубленная тем, что у меня не было в бумажнике рублей, а были только доллары — кажется, триста стодолларовыми бумажками. Продавщица охотно дала сдачи по курсу со ста долларов — тогда они ходили наравне с рублями, а принимались даже более охотно, но мой спутник увидел у меня деньги — для них большие и сказал об этом приятелям. Минут через двадцать несколько из них на меня набросились. Один отбил донышко пивной бутылки и этой «розочкой» смог попасть мне в лицо, в левый глаз. Я пытался не только отбиться, но и их урезонить, сказал, что им же лучше — меня отпустить — они уже не только забрали бумажник, но и видели какие-то непонятные им документы. Говорил, что так просто для них это не кончится, но один уже меня повалил, начал душить и последнее, что я услышал:

— Ты что — живым надеешься остаться.

Один из парней в ужасе кричал:

— Не убивайте, не убивайте.

Я потерял сознание, перед этим успел подумать:

— Ну, и слава Богу, — жизнь была так тяжела, что не о чем было жалеть. Перед тем, как потерять сознание, перед смертью, как мне казалось, никаких сцен из жизни в голове у меня не проносилось, а лишь какие-то коричневые беспредметные структуры, похожие на картину Евграфова в «Русском музее».

Но не знаю, через какое время, через полчаса, через час, сознание вернулось. Уже почти рассвело, вокруг меня валялись разбитые и целые бутылки, разбитая гитара и никаких людей. Минут через десять я с трудом поднялся, шея болела, все лицо было в крови, но ни смыть, ни стереть ее было нечем. Я как-то поплелся в милицию на Бабушкинской, но все было закрыто, какая-то случайная старушка, взглянув, сказала — «иди на станцию». Я поплелся, весь залитый кровью к Лосино-Островской. Неподалеку была какая-то милицейская служба, но и там открывать дверь не захотели. Час я просидел у них на ступеньках, дойти до дому не мог, с трудом уговорил вызвать «скорую».

Меня привезли в приемный покой 1-й Градской больницы, где вынули из лица часть стекла, оставлять тоже не хотели — «само заживет», но я не мог двигаться и в конце концов решили оставить.

В светлой палате было больных пять или шесть, но лечили одного — явно много платившего врачам молодого владельца нескольких фабрик по пошиву рубашек в Таиланде. Конкуренты устроили ему автомобильную аварию, ограбили, но он остался жив, очень обижался, что таможенники в Таиланде берут разные взятки за вывозимые им рубашки в зависимости от того, какие бирки он на них пришивает — за «Кристиана Диора» — больше, за фирмы попроще — меньше. Рубашки-то одни и те же. Другой сосед — молодой очень красивый цыган с тоской рассказывал, как разлагают деньги их мир — все меньше поют, все больше торгуют.

Ко мне тоже, слава Богу, из Боровска приехала жена и выяснилось, что хоть ключи у меня вытащили, но ни квартиру, ни «жигуленок» бандиты искать не стали. Приходили журналисты (из «Времечка», из каких-то газет), милиционеры, но не врачи. Через четыре дня (контрольный срок для сотрясения мозга) пришла минуты на две окулист, повертела у меня перед глазами сперва тремя пальцами, потом четырьмя — я правильно их пересчитал и она удовлетворенно сказала — «все хорошо». Единственное, что она забыла сказать — чтобы я прикрыл здоровый глаз — видел я все, конечно, им.

Меня перевезли домой и месяц я лежал дома — становилось все хуже. Подняться практически не мог, левым глазом видел все меньше и меньше. В конце концов Татьяна Георгиевна Кузнецова — верный друг во всех моих перипетиях, озабоченная тем, что со мной происходит и имеющая, как многие крупные адвокаты, знакомых повсюду, созвонилась с директором нейро-хирургического института имени Бурденко и меня отвезли туда. Сразу же оказалось, что у меня не сотрясение мозга, а ушиб головного мозга, что потеря мозгом кровоснабжения на то время, что меня задушили и я потерял сознание, может оказаться для мозга необратимой. В общем я месяц пролежал в институте, возможно, в той же палате, где умер мой дед — его, с опухолью мозга, оперировал в 1936 году Бурденко, вызвав для консультации из Ленинграда еще и невропатолога академика Егорова. Дед был крупным ученым — в самых важных тогда областях гидравлики, аэродинамики и успел умереть в этом институте до того, как всех его коллег и учеников начали сажать и расстреливать. Лечил меня внимательно и, как оказалось, вполне результативно почти мой однофамилец — кандидат медицинских наук Григорьян. Остальные врачи и хирурги были как правило, доктора и профессора — я считал, что меня к нему положили во многом по национальным признакам, но был вполне доволен. Но через неделю в институте случилось чрезвычайное происшествие — ночью был зверски избит и в полумертвом состоянии привезен в травматологию их же, да еще очень любимый и уважаемый врач. И вдруг оказалось, что оперировать коллегу, да еще и находившегося в критическом состоянии был назначен именно «мой» Григорьян. И я понял, что его считают одним из лучших, если не лучшим хирургом в институте. А через несколько дней спросил:

— Вполне очевидно как Вас ценят коллеги. Почему же все они доктора наук, а Вы единственный — кандидат?

— Ну, это просто разные специализации. Одни умеют писать диссертации, другие — оперировать, — житейские преимущества Григорьяна не заботили.

После института нейрохирургии довольно долго я пролежал в институте им. Гельмгольца. Левым глазом я уже почти ничего не видел, мне делали довольно болезненные уколы прямо в глаз в надежде, что кровяные сгустки в нем рассосутся. Раньше это было возможно даже с нехитрыми лекарствами, но окулисту в Первой градской все это было неинтересно. Сейчас было уже поздно, пришлось чистить глаз хирургам, удалять хрусталик — восстановить как следует левый глаз так и не удалось, даже несмотря на героические усилия одного из самых замечательных русских врачей — Елены Олимпиевны Саксоновой.