Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Мы сидели с Томой рядом на какой-то скамейке в приемном покое больницы и я вдруг, впервые в жизни, почувствовал себя таким маленьким и ничтожным в этом гигантском мире, где казалось, открылось небо и идет спор каких-то безмерных, непонятных мне сил. Часа через полтора к нам вышел молодой врач, посмотрел на нас обоих, вдруг ставших такими беспомощными старичками, и сказал:

— Делаем, что можем. Вам не надо здесь сидеть. Идите домой. Все вам скажут.

Была ночь. Мы шли домой пешком молча и на полпути я вдруг заплакал. Жена жестко почти закричала:

— Не смей, не смей, — ей казалось, что нужно держаться и это прибавит сил Тимоше.

Через час нам позвонили домой и сказали, что Тимоша умер.

Постепенно начали выясняться все обстоятельства убийства. Его сбила машина на довольно узком проезде, называвшемся улица Первая Напрудная возле нашего дома — ее надо было перейти, выходя из автобуса, который шел от метро. По-видимому, это было за полчаса до нашего возвращения и мы прошли по Тимошиной крови (потом я никогда уже не мог идти к этой стороне дома, мне все чудились следы). В отличие от меня Тимофей был медлительным и скорее осторожным человеком — его нельзя было представить перебегающим улицу или не обращающим внимание на идущую машину. Чтобы его сбить надо было держать машину с погашенными огнями, которая бы мгновенно вырвалась с большой скоростью из темноты, да и то, боюсь, что это бы не удалось с первого раза. Ему было совсем нелегко со мной, но Тимоша ничего не рассказывал, даже на выпускной вечер я не дал ему видеокамеру, которых у нас было штук десять — «нечего, мол, выделяться». После наших ссор он иногда уходил то к моей маме, воспоминания которой о нашей семье он записывал, или к Тане Трусовой, которая была в отличие от меня настоящим педагогом, а, главное, умела открыто любить тех, кто был ей дорог.

Потом нам вернули вещи Тимоши — иерусалимский крест кто-то снял — золотой все-таки, в бумажнике, кроме документов был календарик (по-моему очень уродский), но для него по-видимому важный, с моей фотографией — от выборов девяносто третьего года.

Дня через два пришли соседи, сказали, что в соседней поликлинике говорили с людьми, видевшими — из своего окна в соседнем доме — убийство Тимофея. Хорошо рассмотрели машину — «Жигули», сбившую его и тут же уехавшую. Двух людей подходивших и, по-видимому, снявших крест, женщину, вызвавшую «Скорую помощь» и милицию. Но на следующий день, когда кто-то из нас смог пойти в эту квартиру, оказалось, что она заперта — вся семья неизвестно куда из нее выехала и больше уже не вернулась.

Начались странные вещи вокруг конференции. Кажется, в день похорон Тимоши у нас был какой-то круглый стол в Государственной Думе. Вел его мой заместитель тогда Володя Ойвин. Но день на пятый была назначена новая конференция о КГБ и я смог заставить себя ее вести — было очевидно кем и для чего был убит Тимоша и если бы я не пришел значило бы, что они добились своего — хотя бы этого удовольствия убийцам я не доставил.

На конференции много чего было: двое ее участников были вскоре убиты — замечательный майор милиции из Саратова Игорь Лыков, который безуспешно боролся со своими коллегами из милиции — бандитами и грабителями, и Станислав Холопов — главный редактор газеты «Столица» в Саранске, который писал и говорил о «терроре в Мордовии» и сам стал одной из его жертв. Двое других участников, чтобы спастись, вынуждены были прятаться — капитан КГБ Виктор Орехов, помогавший диссидентам, отсидевший за это в СССР восемь лет, но не вернувшийся к «коллегам», опять осужденный по сфабрикованному делу (я еще расскажу об этом) и вынужденный просить убежища в США и профессор Марина Салье — председатель «Свободной демократической партии» разоблачения которой «мафрупция и КГБ» к приходу Путина заставили ее на десять лет спрятаться в глухой деревне.

Во время моего доклада, где я говорил об убийстве Сахарова (тогда еще менее аргументировано, чем теперь), Лариса Богораз, сидевшая в первом ряду, прислала мне записку: «Как можно говорить об этом не имея бесспорных доказательств. И Постскриптум — конечно, примите мои соболезнования по поводу смерти Тимоши». Я никогда не простил Ларе этого гнусного постскриптума, но лишь гораздо позже понял его смысл. «Гласность», которую власть Ельцина постоянно пыталась уничтожить, год за годом громила, не говоря уже об абсолютной информационной блокаде, изредка прерываемой попытками дискредитации все эти годы находилась в изоляции и я, конечно, обратил внимание, огорчился, но не очень удивился, что во множестве людей пришедших на похороны Тимоши, кроме Володи Войновича и отца Глеба Якунина, который и крестил и отпевал Тимошу, не было почти ни одного из условных «стариков» — в первую очередь не просто тех, кто активно участвовал в диссидентском движении, сидел в зонах, в Чистополе, был в ссылке, их то было много, но главное, тех, кто в последние годы стал благодаря ельцинскому TV, радио, печати очень широко известен, кто согласился на дешевую тщеславную покупку — «это мы победили», а, следовательно, пришедшая в 91 году власть — это их власть. «Их власть» начала на всех углах воспевать их как героев, а они объясняли, что «их власть», конечно, пока не без недостатков, но это гигантский шаг к демократии в России. Благодаря именно их борьбе в России произошла «бескровная демократическая революция». Сотни диссидентов менее тщеславных, а главное более честно видевших, что происходит в России, а потому не вопивших «это мы победили» были совершенно забыты, как бесполезные. Ведь тогда и власть Ельцина — это не их власть. Так единственной диссидентской организации — «Гласности», которая не только не признавала ельцинскую власть «своей», но боролась с все растущим террором, победители — Ковалев, Богораз, Гинсбург, «Мемориал» и другие пока могли только сторониться, а кое-кто и издеваться над такими итогами и ошибками нашего сопротивления из последних сил.

Но январь 1995 года все расставил по своим местам, и новогодняя ковровая бомбардировка Грозного, гибель сорока тысяч человек ясно показала какой была подлинная власть тех диссидентов, что легко проглотили наживку «мы победители». Но никто из них не хотел делить ответственность за преступления «своей власти». Ковалев сам поехал в Грозный, но это уже ничего не меняло — убитые не оживали, война не прекращалась это было страшным бесспорным политическим поражением всемирно расхваленных «диссидентов-победителей». Стало ясно, что все эти годы они поддерживали убийц.

Но Грозный был далеко, а через три недели был откровенно убит Тимоша. И это уже был выбор у «диссидентов-победителей» близкий, моральный, человеческий. И никто из них не оказался просто приличным человеком. Тимоша был для них «мальчиком кровавым в глазах», все были с ним знакомы, некоторые его любили, с ним возились, когда он был поменьше. И признать, что «их власть», то есть косвенно — они сами убили Тимошу они не могли. Да ведь это значило признать, какой ложью были все их разговоры (как выяснилось, для обмана других) о дороге к демократии и правовом государстве. Признать — в своей среде — с кем они и кто те, кого убивают. Но этого признать они не могли — порядочности не хватило.