Владимир Орлов - Крик птицы

Зрители, возможно, осознавали, что «Песняры» превращались уже в музей восковых фигур, в бледную тень самих себя. Обидно было бы цитировать опубликованные отзывы зрителей о том концерте: насмешливые, уничижительные — публика жестока к увядающим кумирам. Но ни москвичи в тот январский вечер, ни мы, минчане, увидевшие юбилейный концерт в зале своей филармонии двумя месяцами спустя, и подумать не могли, что так вот — поющим — видят Мулявина в последний раз, что это — Прощание.

***

Впервые на большую столичную сцену лидер вывел и поставил рядом с ветеранами свой последний коллектив. Новый набор, новый — в который-то раз! — состав, молодняк. Во вновь собранном коллективе уже некому было обращаться к нему на «ты», а уж тем более, окликать «Муля!» Все обращались только по имени-отчеству.

ВЛАДИСЛАВ МИСЕВИЧ: Нам, «Беларуским песнярам», в филармонии дали комнату рядом с комнатой Володи. И поэтому всё, что проходило там, в этой комнате — кого набирал, кто приходил, как они там что-то делали, — мы всё видели. Видели и в каком состоянии кто приходит, кто уходит. Убеждались лишний раз: уйдя, мы поступили правильно, ничего там не меняется. То, что мы хотели изменить, ничего там не поменялось. К сожалению, что я сказал, всё сбылось. К сожалениб.

ИГОРЬ СВЕЧКИН: Мулявин был художественный руководитель тире директор. Я — заместитель директора по концертно-гастрольной дея­тельности: как бы помощник Мулявина, будем говорить так, правая рука его. И вот Олег Молчан и Владимир Мулявин начали набирать новый состав. Пришёл Вадик Косенко, Скорожонок Валера из Вилейки приехал.

ВАДИМ КОСЕНКО: Я работал 10 лет в оркестре под руководством на­родного артиста Финберга. Но бывает «кризис жанра». Когда предложили идти в ансамбль, я без колебаний согласился, потому что любил эту музыку и слушал с детства ансамбль «Песняры».

ВАЛЕРИЙ СКОРОЖОНОК: Когда случилась эта передряга, и старые ребята отошли от него, и он набирал новый коллектив, то про меня вспомнили, вызвали. Он зашёл и сразу: «“Пущу” поёшь?» Я говорю: «Пою». «В родной тональности?» «В родной». Он сел, саккомпа­нировал один куплет. «Всё. Работаешь».

ИГОРЬ СВЕЧКИН: Та молодёжь в Государственном ансамбле — кроме Скорожонка с ним никто не работал. Шарапов пришёл потом, когда уже Мулявин попал в автокатастрофу.

ВЯЧЕСЛАВ ШАРАПОВ: Я, провинциал гомельский, приехал показать свои песни. Честно говоря, испытал шок, потому что в таком состоянии находилась студия «Песняров», что касалось порядка! «Золотой диск», который был когда-то выпущен на фирме «Мелодия», валялся в углу запылённый, где-то в районе урны. Всё было, скажем так, очень неу­хоженно. Наверное, корни этого равнодушия кроются не только в той ситуации, которая сложилась в «Песнярах». Скорее всего, в том, что Владимиру Георгиевичу на тот момент было это мало интересно как человеку, который пережил колоссальное бремя славы, совершенно ис­кренней человеческой любви, который «перестрадал» себя в музыке и, наверное, понял в ней всё, что можно было понять. Он понял, наверное, и жизнь эту до такой степени, что она его перестала интересовать в бы­товом утилитарном смысле.

МИХАИЛ ФИНБЕРГ: Я думаю, он мог спокойно работать один, и во­обще ни о чём не думать, и всегда быть состоятельным человеком. Но он не мог бросить коллектив, потому что он прожил с этим ансамблем, он «мыслил» ансамблем. Он не просто играл в ансамбле, он мыслил так. У него композиторское чутьё строилось на базе ансамбля. И думаю, что это ему помогало в его сочинительстве.

«Помогало» — да, прежде. Но в хронологии жизни и творчества Муля­вина, начиная с 1996 года, нет ни одного упоминания не только о круп­ной работе, но даже просто о новой песне или хотя бы обработке.

ВАДИМ КОСЕНКО: Мне обидно: хотелось быть в коллективе в его рас­цвете, приложить больше усилий и с моей стороны. А люди уважаемые ушли: Дайнеко, Пеня.

АНАТОЛИЙ КАШЕПАРОВ: «Песняров» сегодня нет. Мы, шестеро во­калистов, пели, как один: тут горловой звук, тут носовой. Сейчас поют — кто как умеет. Шесть коллективов — но нет «Песняров»! Были и нет.

ГЕННАДИЙ СТАРИКОВ: Традиция передалась! Жалко только, что уровня нет того.

ВЛАДИМИР ТКАЧЕНКО: Набрали новых, но нет связи. Нет ни одного человека, который мог бы напрямую профессионально передать: что было и что стало. Впечатление обо всех, что это коллективы, которые воссоздают песни на основе наших записей, которые не общались «жи­вьём» с Мулявиным, почти не общались.

ВЯЧЕСЛАВ ШАРАПОВ: Конечно, нельзя было назвать их командой единомышленников. Это был коллектив достаточно разобщённый. Приходилось начинать всё с нуля, заново, сызнова. Остался один Мулявин, узнаваемый всеми, любимый. А вокруг него такой маленький курятничек, который стоит и просто подпевает лидеру.

ГОЛОС В. МУЛЯВИНА: «Ставлю большие задачи перед молодёжью. В течение 3-4 лет ребята выросли. Моя задача: чтобы они не остановились. А любят меня — не любят — меня абсолютно не волнует. Мотому что есть такие задачи, которые пришли мне откуда-то, сверху подсказано».

ГЕННАДИЙ СТАРИКОВ: Он чувствовал мощь и силу, чувствовал миссию свою — вот, что он чувствовал! И эта великая сила, не зависящая от его ума и его воли, эта миссия пришла к нему свыше.

ВЯЧЕСЛАВ ШАРАПОВ: Для того, чтобы понять его полностью, нужно пройти такой же путь. А для того, чтобы пройти такой же путь, надо быть Мулявиным. Поэтому людям сейчас трудно объяснить: почему на­ступает момент, когда человек либо уходит в монастырь, либо отрешается, как это произошло с Владимиром Георгиевичем.

Отец АНДРЕЙ: Я его спрашиваю: «Владимир Георгиевич, вы никогда не задумывались, что вся ваша музыка носит элемент церковного восьмигласия? В основе хоральных фрагментов, особенно акапельных? “Мой родны кут”, где поёт хор и скрипка в конце — полностью раскладка с 6-м, 7-м гласом перекликается!» Ему 6-й, 7-й глас ни о чём не го­ворят, я ему попробовал это продемонстрировать, напел ему. Я говорю: «Вот вы, когда писали, аранжировали эту песню, вы сами осознавал то, что всё у вас на основе церковного пения?» Говорит, я не мог осо­знать, что я пишу что-то, что впоследствии будет схожим с церковным пением. Я назвал ему ряд песен, сказал, что, если бы не знал, что писали вы, наверное, считал бы, что написал церковный регент. Вот вам доказательство, что жизнь ваша шла непосредственно под водительством Божьим! Человек с ожесточённым сердцем, с чёрствой душой — ну, никак не может писать такую музыку! Ему не дано это.

Рассказывает Людмила Крушинская, составитель книги «Владимир Мулявин. Нота судьбы»:

— Незадолго до последней автокатастрофы он у себя дома, в тишине, напел мне фрагмент мелодии на текст самой трагической поэмы-реквиема Сергея Есенина «Чёрный человек»: «Друг мой, друг мой, / Я очень и очень болен. / Сам не знаю, откуда взялась эта боль. / То ли ветер свистит / над безлюдным полем, / То ль, как рощу в сентябрь, / Осыпает мозги алкоголь...» Я вскрикнула: «Володя, ты что?! Этот реквием Есенин написал за полтора месяца до “Энглетера”! Зачем тебе, зачем?!» Ничего не ответил.