Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— А как же с компромиссами?

— Режиссура в кино постоянно требует компромиссов. Все время ищешь оптимальные решения — часто вынужденные. Запил актер — снимаешь другого. Забыли бороду в гримерной, тут же придумываешь: снимаем актера со спины. Нужна солнечная погода, а на небе нет и просвета. Задумана массовка на триста человек, а ассистенты кое-как набрали пятьдесят. Сняли замечательную сцену, а материал ушел в брак, переснять невозможно. Компромиссы не дают задремать на ходу: все время надо искать выход, чтобы хоть как-то сохранить первона­чальный замысел. Если он, конечно, есть, этот замысел! У каждого он рождается по-своему! Каждый идет своим путем!

По этому поводу можно написать отдельную книгу. В театре об этом много написано. Что послужило поводом для рождения? Прочи­тать повесть Быкова — еще не значит поставить фильм. Еще не приду­мать его. У меня перед глазами все время маячил мираж хутора среди желтого поля. И почему-то с космической точки. А потом — огонь! С той же точки! На земном шарике горит хутор! Я долго не мог от этого освободиться. Даже в режиссерском сценарии записал:

"Пламя, пламя, пламя...

И из этого грозного гула рождается музыка... Мелодия уносит ввысь, и взгляд наш, отрываясь от пламени, охватившего хутор, уходит в беспредельную синь неба... И наплывом появляется, отдаляясь от нас, космический пейзаж голубой планеты, сквозь дымку которого про­ступает пламя горящего хутора... Как символ... Как знак. Еще раз напоминая всем нам о той беде, которая произошла на этой плане­те в XX веке..."

И было потрясающее начало, придуманное Григорьевым. Оно вяза­лось с придуманным мною концом фильма. Оно завораживало:

"...Музыка — скрипка...

Воображение в дымке, похоже и не похоже на реальность, будто вспоминаем, как это было... И было ли это?..

Это было! Было! Было!

Был — дом! Жили люди! Была жизнь!

Первые вступительные кадры фильма должны быть похожи на фото­картины для этнографического музея. Они есть в каждом доме, в каж­дой советской семье, в семейном альбоме тех, у кого есть Память, кто пом­нит не только собственные прожитые дни и прожитые годы, но кто хра­нит в своей памяти живую жизнь своих близких — родителей, дедов, предков... Для кого история своего народа — своя собственная судьба!

Человек с памятью — это человек, который помнит о прошлом и думает о будущем! Который может созидать сегодня! И раз мы живем, мы помним!

Итак... Был дом, усадьба..."

Какое прекрасное начало и какой прекрасный финал! Это было записано в сценарии, но не было снято. Я никогда не прощу себе этот компромисс! Это начало и финал я использую в другом фильме. Тогда от этого финала отказался Быков.

— Фильм силен своей простотой,— сказал мне после просмотра материала Василь Владимирович.— Космос потянет на обобщение. Это будет неправильно. Обобщение в духе героев есть. Не надо!

— Это кино...— упирался я.— Финал требует обобщения!

— Потратите много усилий с космосом. Как его снять?

— Я найду кадры у Климука. Я уже договорился с ним. Я отберу лучшие кадры. Хутор и пламя введем в хронику космоса комбинирован­ным способом. Будет здорово! И на всем этом — голос Степаниды...

— Еще чего придумаете!..

Быков упирался. Очень сожалею сегодня об этом. Или я плохо ему объяснил, или он не хотел такого явного вмешательства в его литера­туру, хотя Женя Григорьев перелопатил ее основательно. Сценарий в корне отличался от повести. Я буду жалеть на фестивале в Югославии, в поездках по стране... Я буду кусать локти, что прислушался к Быкову. Тут он был не прав! То, что может кино, не может литература! Это будет уроком для меня! Какой бы ни был замечательный автор, какую бы классную литературу он ни написал — это еще не кино. И тут хозяином должен быть режиссер. Он, и только он, хозяин экрана. Не автор, не оператор, не художник — режиссер. И тем более не чи­новник.

Что бы ни говорили коллеги о моем режиссерском диктате, но когда заканчивается фильм, режиссер остается с ним один на один. Это удивительное чувство! Девять месяцев прошло, и вот-вот начнутся роды. Ты один с картиной. Вроде начинали все вместе, так хорошо работали, была большая группа, а уже никого нет, все на других карти­нах. Все ждут! Вся студия замирает в ожидании. Особенно коллеги. Все ждут, что ты родишь! Урода или красавицу? В эти минуты я прислуши­ваюсь только к себе. Я никому не верю, мне не нужны ничьи советы, потому что никто, кроме меня, не знает, что я хочу сделать. Это ожидание — страшная вещь! К этому надо привыкнуть. И вот тут прав Быков, говоря о характере. На этом этапе — как нигде! — необходим режиссеру характер, потому что много советчиков, у каждого свое ощущение материала фильма, свои вкусы, которые как правило не сходятся с твоими. У тебя свой стиль, плохой или хороший, но твой! Да, повторяются ошибки! В большей или меньшей степени, но повто­ряются! Вот и сегодня, приступая к новому фильму, уже "наевшись"этих ошибок, думаешь, как от них застраховаться. Но они неминуемо будут! Не эти — другие, но будут! Я пытался их заранее просчитывать, но как их просчитать?..

"Наш бронепоезд"

Судьба шла навстречу мне и подарила замечательный сценарий Евгения Григорьева "Наш бронепоезд", запрещенный Госкино СССР и много лет пролежавший на полке. Женя уже не верил, что его поставят, у него не сохранилось даже экземпляра. Помню, собирали по страни­цам, лист к листу, сцена к сцене...

— Это лучший мой сценарий! Я об этом говорил Андрону Конча­ловскому, когда начинали снимать "Романс о влюбленных",— сказал Женя.— Это судьба моей страны, как "Знак беды", а "Романс..." — это эпическая история любви. Я думал, что уже после моей смерти поста­вят по нему фильм! Я верю в тебя! Мне понравилось, как мы работали на "Знаке беды". Хороший фильм сделали! А главное — не дали испор­тить! Это главное! Тут ты проявил характер! Я ценю это!

Он с трудом сдерживал себя.

— Многие хотели в Москве поставить, а будешь ставить ты! В Белоруссии! Не подведи!

— Постараюсь...

Он стоял на кухне с заплаканными глазами.

— Выпьем?

— Давай!

Мы выпили. Долго молчали.

— Романов слышать не хотел о сценарии! Сами зачитывались, передавали друзьям, знакомым, по Москве легенды ходили, а запустить в производство боялись... Я его написал за две недели! Это было в годы оттепели, как мы теперь называем. XX съезд! Хрущев разоблачил Стали­на. Страна вздохнула. Начались реформы. Если мы это снимем — от­кроем запрещенную тему сталинских лагерей. Об этом еще никто не снимал! Ты будешь первым!

Я был в восторге от сценария. Я его читал в поезде Москва — Минск. Приехал домой, перечитал заново и потерял покой. Произошло со мной что-то похожее на то, что было после чтения "Знака беды". "Наш бронепоезд" продолжал судьбу быковских героев. Это они попали в сталинские лагеря и после смерти Сталина, после разоблачения его культа возвращались домой.