Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— Твоему поколению обещали жизнь при коммунизме. Обманули. Вы — терпеливый народ. Вы все списываете на войны. А надо списы­вать на политиков.

Я поднялся, чтобы одеваться.

— Ты куда?

— Уезжаю...

Я уехал московским поездом в Минск.

Больше с Розалиндой не встречался. Перезванивались, через зна­комых передавали приветы, но прежних отношений уже не было.

Прошло несколько лет, и я получил от нее факс:

"Жалеем, что ты не работаешь у нас. Тебя все любили. Ты русский, с которым нам всем было хорошо. Мы знаем, что из таких русских, как ты, состоит вся Россия, хотя ты и белорус..."

Больше ехать в Германию я не хочу.

Деревня Федюки

После съемок в Гродно я поехал в Федюки. Мама встретила меня, как с погоста,— причитала, обнимала.

— Снял? — спросила, как опытная кинематографистка.

— Снял!

Околдованный тишиной деревни, тишиной, подобной которой не бывает в городах, я отдавался в ее полную власть. Спал двое суток и не хотел просыпаться. Порой чудилось, что я на съемочной площадке в окружении Сталина, Хрущева, Брежнева и Чапаева, но тут же за окном кричали петухи, напоминая, где я нахожусь.

"Этого не может быть! — думал я с какой-то странной радостью, и все, чем жил последние месяцы, казалось незначительным и жалким.

Я вышел на улицу. Деревня была в тумане. Луна плыла по небу так же, как и миллионы лет назад. Заглядывала в окошки домов и озаряла неверным светом людей, готовых уже подниматься, чтобы снова па­хать, сеять, убирать урожай. Этот повседневный труд и есть их жизнь.

Через огороды я вышел на выгон, и если посмотреть со стороны, наверное, выглядел привидением. Все вокруг было накрыто белой ска­тертью тумана, и в этом тумане двигались только я по земле и луна в небе! Невыразимое спокойствие великой и безнадежной печали овла­дело мною. Я думал о людях, когда-то живших в этой деревне, исчезно­вения которых с земли не заметила даже луна. Одно я знал: есть что-то высшее, есть тайна, которая молчаливо таилась в этой ночи. И впер­вые мне пришло в голову, что, может быть, то, ради чего мы живем, мучаемся на этой земле,— это ощущение самой жизни, умение рас­твориться в молчании ночи, стать частью ее. Чтобы с восходом солн­ца принять его лучи и радоваться своему обновлению. Приходит но­вый день, и ты уже другой, но в памяти запечатлелась эта молчаливая ночь, и ты всю жизнь будешь о ней помнить. И ночь, и туман, казалось мне, опустились на землю только затем, чтобы я еще больше любил и ценил утро.

Я не пошел до конца выгона, так как начиналось болото, повернул назад и замер. Навстречу мне, в белой, длинной, до пят, домотканой сорочке, сливаясь с туманом, двигалась мать. Я узнал ее и пошел быстрее. Всякий раз, когда я ночью шел на выгон или в поле, она шла за мной и всякий раз спрашивала, зачем я это делаю? Для нее этот выгон, этот белый туман были обычными, как сам уклад крестьянской жизни. Они были такими же, как эта луна, в которой она тоже не видела ничего особенного. Для нее особенным было одно — мое пове­дение. Она протянула мне куртку, пристально вглядываясь в глаза.

— Простудишься!

И все, больше ни слова.

Во дворе меня ждал дед Пивош — муж моей родной по отцу тетки Мани. За всю свою жизнь он из деревни никуда не выезжал, если не считать трех лет службы у Пилсудского под Варшавой. Он приходил рано утром и ждал, когда я встану, приду на кухню и мы с ним выпьем за мой приезд.

— Здорово, дядька!

Мы обнялись и трижды поцеловались.

— Здоров, здоров!

Он поставил на стол бутылку своей собственной продукции.

— Все гонишь? — спросил я.

— Сегодня все гонят. В Федюках нет хаты, чтобы не гнали. Ты попробуй! Свежак!

Чокнулись, выпили, закусили.

— Ну, как там Кремль?

Этот вопрос всегда задавал дед Пивош, когда встречались.

— А чего Кремль? Как стоял, так и стоит. Хозяева меняются, а он стоит,— ответил я,— Как наш сельсовет.

— В селе болтают, что ты их в кино снимаешь? Это правда?

— Кого — их?

— Усатого, Никиту и этого, носатого...

Дед разлил еще по одной.

— Так это же кино! Там артисты!

— Все одно... Ты же видел их?

— За ручку здоровался,— соврал я.

Деду это понравилось.

— Ну, давай!

И он одним махом опрокинул стакан.

— Я тебе так скажу...

Дед Пивош пил и никогда не закусывал.

— Я прожил жизнь, никого из них не знал, не кричал, как все кричали: "Слава Сталину!", "Слава Брежневу!" — я пахал, сеял, пил го­релку, баба моя рожала детей, твоих двоюродных братьев...

Он замолчал.

— Ну и что? — допытывался я.

— Кол им в глотку! Век бы их не знать! Ни тебе, ни мне!

Это было мнение народа.

— Никто из них ничего хорошего для меня не сделал! Все сам тянул, как лошадь! Всех в колхоз гнали, а я не пошел! Сибирью угрожа­ли, а я им ... показал! Нате, выкусите!

Это была больная тема для моего дядьки.

— Я — единоличник. Так они меня назвали. Я сам по себе. Они меня со всех сторон обрезали. Сотки земли не дали. А я выжил! Трудом своим выжил! Вот этими пальцами!

Губы у него задрожали, и он заплакал.

— Налогами душили... Тюрьмой угрожали... А я держался... Все ждал, думал, вот-вот они рухнут... Дождался, слава Богу!

— А как же ты все эти годы жил?

— Как?

Пивош помолчал, глядя в одну точку.

— С топором жил. Сорок годков людям дома строил. Если их все в одном месте поставить — целые Барановичи будут. Я твоей матери говорил: не лезь, Маня, в это, не лезь! Так нет, до звеньевой добралась! Что, не так?

И он пристально посмотрел на мать.

— А что мне оставалось делать? Чем его кормить?

Мама говорила обо мне, как о маленьком.

— Ты — мужик! Голова, руки, а тут две бабы!

Это старый спор в нашем доме, когда собиралась родня.

— Лезла, медалей все хотела, как сучка, по утрам бегала, баб в колхоз загоняла! Что, не так?

Дядька был на взводе.

— И что теперь? Добегалась, из больниц не вылазишь!

Мать от печки кинулась к столу.

— Я его кормила, в институте учила! Он пишет: мама, не на что рубашку купить! Вот и бегала, чтоб его выучить!

— А в депутатки чего лезла? Кто тянул?

— Никто не тянул! За мою работу люди выбрали!

— Нашли дурную, потому и выбрали. Никто не хотел, одна ты лезла!

Мать не выдержала, залилась слезами.

— Ну что ты, дядька! Заладил: лезла да лезла! Никуда мать не лезла, работала, как и все работали!

— Я правду говорю!

— Какая правда? Что ты мелешь? Одна правда — нищета! Горе без мужика жить!

Она подошла к печке, отвернулась и тихо завыла.

— Прекрати, дядька!

Я поднялся и вышел в сени.

Всходило солнце, деревня просыпалась.

Я вслушивался в деревенское утро, до боли знакомые звуки, и мне казалось, что никуда я не выезжал, прожил всю жизнь среди этих звуков. Одно бередило сердце — за все эти годы я не снял ни одного фильма о деревне, не считая "Знака беды", где героями были бы мои знакомые люди, знакомые звуки, жизнь, которую я хорошо знаю.