Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

Татьяна Ивановна Запорожец, мой педагог по сценической речи, ужаснувшись, спросила:

— Может быть, вы, Миша, и по сценречи писали себе отрывки? — Она мучительно вспоминала, что я читал на госэкзамене.

— Я читал монолог Гамлета. Помните? "Быть или не быть..."

— Шекспира вы не переписывали?

— Еще нет, Татьяна Ивановна! Весь текст Вильяма Абрамовича не запомнишь, поэтому я его компилировал.

— Какого Вильяма Абрамовича?

— Шекспира. Мы его так звали на курсе — Вильям Абрамович.

— Господи! С вами, Пташук, не соскучишься. Каким вы пришли на первый курс, таким и уходите.

Это точно! Я так боялся "переучиваться", мне так не хотелось нарушать свою "природу", что я жил и учился по своим душевным пра­вилам. Хотелось идти на занятия — ехал на трамвае через всю Москву на Арбат и слушал лекции. Не хотелось — шел на макаронную фабри­ку и грузил ящики с макаронами, зарабатывая в день пять рублей, а тогда это были большие деньги, если учесть, что бутылка водки стоила два шестьдесят три. На пять рублей и выпить можно было, и закусить.

С такой же легкостью я ставил первые спектакли в театре, снимал первый фильм "Про Витю, про Машу и морскую пехоту". Мама до самой смерти не понимала тяжести моей профессии. Да, трудно, но снимать фильм, работать с артистами — это наслаждение! Сегодня я согласен с ней, хотя ощущения легкости в нашей профессии добива­ешься адским трудом.

Нас учили с первого курса, что все надо делать легко: играть, ставить, двигаться по сцене, быстро схватывать, быть внутренне по­движным, легким, изящным, иначе это не искусство. Это завещание Евгения Багратионовича Вахтангова, это школа моего учителя Бориса Евгеньевича Захавы. За пять лет учебы меня так вымуштровали в училище, что я не понимаю другой школы, не понимаю другого отно­шения к искусству. Это я не только запомнил сам, но и передал своей дочери, хотя она закончила другую школу - Высшее театральное учи­лище имени М. С. Щепкина при Малом театре России. Любой момент пребывания на сцене — радость!

— Мне лучше на сцене, чем в жизни! — говорит она матери.

Я верю ее словам, потому что мое любимое место — съемочная площадка. Я не представляю свою жизнь без этого колдовского места. Именно на нем родились все фильмы, принесшие мне столько радос­ти в жизни, что хватило бы на всех коллег на студии "Беларусьфильм".

Я уже называл города Европы, в которых состоялись премьеры "Нашего бронепоезда". Но больше всех наград досталось "Кооперативу “Политбюро”".

После окончания производства фильма я разослал кассеты на все крупнейшие кинофестивали Европы, Азии и Америки. Не было ни одного фестиваля, где картина не прошла бы предварительного кон­курса для участия в основном.

Все началось с Польши. Стояло лето; до основных фестивалей было далеко, они начинались весной или осенью, и я поехал на Меж­дународный кинофестиваль стран Центральной и Восточной Европы в Польше. Картина вызвала огромный ажиотаж, до последнего момента шла на Гран-при, но в последний день конкурсной программы была показана картина знаменитого венгерского режиссера Иштвана Сабо, которую он снял в Голливуде.

Я видел этот фильм. История художника, который не может сми­риться с коммунистической системой в Венгрии, бежит в Америку и там находит себя. Это история самого Иштвана Сабо, сыгранная вен­герскими и американскими актерами. Жюри отдало предпочтение его картине, а мне вручили серебряный приз фестиваля.

Это был первый приз моей картине! Это было начало!

Затем передо мной встал вопрос: ехать на фестиваль класса "Б" в Германию или в Италию. Однако только что открывшееся посольство Италии в Республике Беларусь не смогло за короткое время оформить визу, и я поехал в Германию, в небольшой город Котбус. С директором того фестиваля я познакомился в Польше. Франц Хаттенбах пригласил меня к себе не для участия в конкурсе, а для премьеры моего фильма в Германии, так как его фестиваль проходил под девизом "Молодое кино Европы", а по возрастному цензу я не подходил.

Фестиваль открывался "Кооперативом “Политбюро”". В молодеж­ном немецком центре в огромном зале состоялась премьера, после которой участникам и гостям фестиваля был дан роскошный банкет. На следующее утро состоялась пресс-конференция с журналистами, аккредитованными на фестивале. Они представляли всю Европу, так как это единственный фестиваль, где вручаются призы только первой или второй картине режиссера, преимущество при этом имеет первая.

— Как приняли картину в бывшем СССР?

Этот вопрос мне задавали на каждом фестивале.

— Картину никто не видел! — отвечал я,— Сценарий не приняли, а когда снимали фильм, СССР развалился, так что сдавать фильм, как сдавали раньше, уже не надо было. Это частная картина. В ней я и режиссер, и продюсер. Это первая моя попытка совместить две кине­матографические профессии.

- Как повлияло ГКЧП на судьбу фильма?

Это второй вопрос, который задавали журналисты.

- Никак!

- Как приняли фильм в Белоруссии?

Это был третий вопрос на всех фестивалях.

- Дома никто фильма не видел. Его не хотели снимать — это другой вопрос, а что касается уже готовой картины — премьера в Белоруссии впереди. Я сознательно ее никому не показываю.

- Почему? — голос из зала.

- Не хочу раздражать публику.

- У вас были сложности в реализации темы?

- Нет.

- Вам никто не мешал?

- Им было не до меня! Валилась страна, надо было выжить.

- Вы бывали в Беловежской пуще?

- Да.

Это все вопросы из зала.

- Что вы можете рассказать о развале СССР?

Я подумал. Зал молчал. Ждал.

- Сцену, в которой Сталина принимают на обкомовской даче, я решил снимать в Беловежской пуще, там, где подписывали договор о разделе СССР. Мы приехали за две недели до подписания, осмотрели резиденцию...

- Что она собой представляет?

- Это место охоты польских и литовских королей. В пятидесятые годы Беловежскую пущу посетил Иосип Броз Тито. К его приезду Хрущев построил дворец. Он считался резиденцией Генерального сек­ретаря ЦК КПСС. Дворец всегда находился в готовности номер один. На столе Генсека каждое утро перелистывали листок календаря в ожи­дании хозяина. Каждые две недели меняли запас продуктов.

- Вы были там после подписания?

- Был.

- Как вели себя Ельцин, Кравчук и Шушкевич?

- Это политический вопрос, не имеющий отношения к фильму.

Я не стал рассказывать о том, что узнал от сторожа дворца. Когда подписали документ о развале СССР, все сильно напились. Ельцин в одной рубашке вышел на улицу, пошел к вольеру, где находились зубры, требовал оружия, хотел залезть на площадку, откуда стреляют в зверей, но его туда не пустили. За ним по пятам ходил Шушкевич... Потом пошли звонить в Америку... Потом Горбачеву... Пили и гуляли до самого утра.