Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

Дед Пивош нашел меня у калитки.

- Зачем вы так? — не сразу спросил я у деда. — Мать и так еле держится! А вы...

— За все надо платить, сынок! Баба Лиза твоя уже отплатила, теперь мать платит, а потом будешь платить ты!

- За что?

Дед повернулся ко мне, неторопливо закурил, настраиваясь на долгий разговор. Затянулся самосадом, помолчал.

- За то, что дом бросил! Все твои ровесники в Барановичах работают, кто на стройке, кто на заводе, к родителям в деревню ездят, по хозяйству помогают, а ты все на двух баб свалил. Одной уже нет, и другой скоро не будет...

— Я учился...

- Кому нужна была твоя учеба? На кого ты выучился?

Мать вышла на крыльцо, слушала наш разговор.

— Мне нравится моя профессия...

- Вы все там врете! И усатые, и носатые, и ты тоже!

— В чем я вру?

— Думаешь, в селе дураки живут, ничего не знают? Все знают!.. Читали в газетах, как ты по Федюкам плачешь, крокодиловы слезы льешь! Кому они нужны? Кто тебе поверит? Слезы не там, а тут! Только плакать людям нечем. Всё выплакали.

Дед помолчал.

— Гдe это было видано, чтоб так над народом издеваться! У какого правителя такое может быть? Сколько себя помню, столько издеваются. То колхозы, то налоги, то заем. Без паспорта всю жизнь прожили. Я его до сих пор не имею. На хрена он мне! На тот свет он не нужен, туда и так пустят.

Дед сплюнул, выругался и пошел.

Больше я его не видел. Через год он умрет — приедет на велоси­педе на стройку, начнет тесать бревно, поднимет топор, всадит в сосну и умрет. Вызовут "скорую" и не смогут оторвать от топора руки. Перепилят топорище и похоронят на нашем деревенском клад­бище в Дареве.

Я услышал за спиной шаги и вздрогнул — мать подошла к калитке, стала рядом со мной. Мы долго молчали, глядя на выгон, с которого улетало белое покрывало тумана.

— Не слушай его,— сказала мама, вглядываясь в даль.— Что за­думал, то и делай. Это не я послала тебя на твою работу, Бог по­слал...

Утро набирало силу, выгон стал прозрачным, деревня зажила своей обычной жизнью: загромыхали двери в хлевах, затопали бабы в сенях, зазвенели ведра от первых упругих струй молока.

Вечером я уехал в Минск и завалился спать. К утру увидел сон, который постоянно вижу по возвращении из деревни.

Сны

Все во мне ликовало!

Я сидел на сиденье рогатого польского "ровара" и визжал от вос­торга: отец катал меня по огромному полю взошедшей ржи.

— Это все твое, сынок...— шептал он мне на ухо.— Поле, земля... На ней пахали твой дед, прадед... Запомни это!..

И все кружил, кружил по зеленому полю...

Я вздрогнул и проснулся. Лиля спала рядом и ничего не слышала. Я вышел на балкон, закурил, глядя на Машеровский проспект.

Этот сон — мое единственное воспоминание о живом отце. Я его никогда не видел, он мне снится таким, каким запечатлелся на сохра­нившейся фотографии. Всю жизнь буду помнить этот сон: огромное зеленое поле за Федюками, и отец все кружит и кружит меня на велосипеде, который и поныне лежит на чердаке дома в деревне.

И шепот, который я слышу всю жизнь:

— Это все твое, сынок! Поле, земля... На ней пахали твой дед, прадед. Запомни это!..

Я уже двадцать пять лет живу в Минске, и всякий раз, просыпаясь утром, испытываю одно и то же ощущение: я там и я здесь, еще в родной деревне, но уже и в Минске.

Когда учился и жил в Москве, было точно такое же ощущение; я и в Москве, и в Федюках. Это удивительное чувство: ты еще спишь, а перед тобой стены московского общежития Литературного института, где мы жили, когда были слушателями Высших режиссерских курсов Госкино СССР.

Бог дал мне память, которая сохранила до мелочей всю мою жизнь, начиная с деревенского детства. Как будто было предсказание, что придет время и надо будет все это записать.

Помню свой первый сон.

Мне еще не было шестнадцати, я заканчивал среднюю школу № 41 в Барановичах, и вдруг вижу, что иду по набережной Москва-реки к высотному дому на Котельнической набережной. Это я потом узнаю, что это Москва, а тогда, во сне, шел по набережной к высотному дому, и в этом доме вспыхивали огни, с первого этажа до последнего. Я лишь поражался: как же так? Была ночь, а настал яркий день, и не от солнца, а от огней высотного дома.

Я рассказал сон маме. Мама рассказала бабе Лизе.

Баба Лиза заплакала и тихо сказала мне;

— Уедешь ты... Покинешь нас, баб...

Я стал студентом режиссерского факультета московского Высшего театрального училища имени Б. В. Щукина. Нашел в Москве эту набе­режную, узнал высотный дом на Котельнической. А когда закончил училище и меня оставили работать в Московском театре "Ромэн", получил комнату рядом с этим высотным домом...

Через три года я поступил на Высшие режиссерские курсы Госкино СССР, жил в гостинице "Центральная", что на Тверской улице в Москве, снова увидел этот сон: опять иду по набережной, и так же загораются огни высотного дома, однако на макушке горит не простая звезда, а рубиновая, кремлевская.

— Сон в руку, — скажет перед смертью баба Лиза.— Ты к нам никогда не вернешься...

Моей дипломной работой стал полнометражный художественный фильм "Про Витю, про Машу и морскую пехоту". Он получил Гран-при на Международном кинофестивале в Испании, и я приехал работать на киностудию "Беларусьфильм".

Больше я уже не ходил по Котельнической набережной...

Европа. Фестивали

Я благодарен Господу Богу, что он так щедро осыпал мою жизнь своими дарами и был так милостив ко мне, грешному. С первого фильма я ощутил то, чего многие мои коллеги не знают всю жизнь.

Мне казалось тогда, что снять хороший фильм — чепуха, никаких затрат: ни душевных, ни физических. И в награду — призы в Европе!

Я глубоко заблуждался. А причина моих заблуждений — в моем деревенском прошлом. Все, кроме деревенской жизни, ее трудового уклада, казалось легким, а уж снять кино — одно удовольствие! Ну что такое написать, придумать сценарий — чепуха! Это же не рубить дро­ва, не пахать, не сеять, не таскать мешки с картошкой. Это не работа!

Мне все давалось легко.

Если в школе я учился плохо и, начиная с шестого класса, в первые две четверти имел по несколько двоек, особенно по математике, физи­ке, геометрии, химии, то с первого курса Щукинского училища я летал. Все эти этюды на память физических действий, отрывки, наблюдения я щелкал, как белка орешки. Мне не составляло никакого труда придумать любой этюд, скажу больше, я придумывал отрывки с текстом, подписываясь другой, вымышленной фамилией. Придумывал не толь­ко себе, придумывал всему курсу. Я обманывал всех ради одного: как отнесутся к отрывку педагоги? А они всякий раз хвалили мою очеред­ную писанину, интересовались: откуда автор, что-то они не слышали такой фамилии?

Я открыл свою тайну на выпускном банкете. Был полный "отвал"!