ПИОНЕР Array - Пионер, 1953 № 06

- Осилим, тятька, ещё как осилим-то!

- Уж коли ты считаешь, осилим, - выходит, осилим. Помогай, а пуще всего - без толку не мешай.

У отца в глазах весёлость, и на лице тоже. Принялись за работу. Примостился Евстифей понадёжнее к колесу, на рабочий ход направил его. Всё выверил. Пробу сделал - хорошо берёг колесо. Остальное всё зависит от твоей смекалки да от терпения. Малолетнему помощнику - стой да гляди в оба, запоминай, что к чему. А больше пока никакой особой заботы.

Шумит нешибко колесо, Евстифей обеими руками хрустальную вещицу цепко держит, ровно, спокойно, то повернёт, то подставит, то отымет, где побольше нажмёт, а где и ослабит. Он уж знает… Колесо на хрустале неторопко, но точно прокладывает бороздку, рядом с ней вторую, третью… Где поглубже, где помельче, а где и вовсе не тронет стекла. Так, стало быть, надо, чтобы рисунку не наперекор.

Поставь хрусталь, прикоснись гусиным перышком, а он поёт, звон по нём так и ходит перекатной волной.

Вон уж лучик сверкнул по грани, будто от радуги полоска вплелась в хрусталь. Так повернёшь вещицу - вся радужность на виду, поглядеть любо-дорого. По-другому наклонишь - нет цветной полоски, как и не бывало, зато откуда ни возьмись, на смену ей, узорчатость серебряная, как веточка с оконного стекла в мороз. Солнце в хрусталь заглянуло и такой многоцвет в нём засветило, что Васютка подпрыгнул. И ему нынче в диво.

- Эх, тятька, вот так ладно! Вот так красиво!

- Красиво, да пока что обманчиво. А вот глубже-то как брать? И сам не знаю. А без глубины тут не обойдёшься.

- Да уж, знамо дело, тятька. Дай-ка я чуточку подметну…

- Ну, где тебе… Боюсь, сынок, натворишь беды большой. Тогда не открестишься от управителя и хозяина.

- Не испорчу, тятька! Ты же мне в тот раз доверял «крупнину». Помнишь? Не испортил? А? И сейчас не испорчу!

- Та вещица была попроще, подешевле и без золота. Нет, уж я лучше сам!

Васютку до слёз обида жжёт. Да не столько обида, сколько охота попрочнее пристать к делу. Не так-то просто перенять со стороны. Пока само дело не побывает в твоих руках, ученику радость в полрадости. Хоть бы так подержать вазу, и то бы неплохо. Но разве в такой горячий час отец даст? И не жди, братец. У Евстифея аж роса на лбу, клок волос выбился из-под тесёмки на щеку.

Колесо меж тем по хрусталю идёт, снимает пылинку за пылинкой, крупицу за крупицей. Их и глазом-то не видать. Граненье большую осторожность любит. Хрустальная дорожка под колёсами мало-помалу ветвится во все стороны. Вон и светлая веточка обозначилась, а поблизости к ней вторая начало берёт.

За работой позабыл Евстифей и про ломоту в пояснице, и про долг в заводскую лавку, и про то, что отцу-старику на лекарство денег нет. Не столько зимнее солнце, сколько своя мечта ему светит, как бы путь колесу метит.

Неделя пролетела, не увидели как. Подошёл старший мастер, поглядел на работу.

- Недурно, Евстифей, совсем недурно.

А в конце второй недели и сам неразговорчивый долговязый управитель похвалил:

- Старайся! Вот такую нам и надобно!

Раздобрился на словах-то, на чай посулил. Однако сейчас и гроша не бросил. А на хозяйском посуле, как на косуле, далеко не уедешь.

Дело-то не в чаевых. Их и в мыслях своих не шибко держит Евстифей. Он будто сам себе и верит и не верит, что такой дар в его руках, такая тонкость и сила.

- Тятька, эта вещица лучше той! Правда?

- Да погоди ты похваляться!…

Вот уже совсем немного осталось им. День - два, не больше, а там можно и прощаться с дорогим изделием, с вазой-то.

Как заглянет в мастерскую солнце, такое сиянье подымет в вазе, что не только Васютка, а все гранильщики на минутку отложат свои дела, идут к Евстифею. Любуются на сделанное.

- Ну, Евстифей, опять ты всем нам нос утёр.

- Вот так Евстифей!

- Где-нибудь во дворце красоваться твоему изделию. Не ниже, право слово!

Не усидел даже стекловар Агап, и тот пришёл порадоваться, а он на своём веку перевидал всяких диковинок - не счесть.

- Мне спасибо сказывай, - говорит Агап. - Я варил хрусталь на особый заказ, в маленькой печи. Лучше этого, Евстифей, теперь уж ты ничего не выгранишь, хоть два века проживи в Гусе.

- А может, бог даст, чёрт не помешает, и похлеще сделаю, - улыбается Евстифей, покряхтывая от ломоты в спине. Поясница от натуги одеревенела - не разогнуться, не повернуться. И глаза с устатку словно песком натёрло. И руки подрагивают слегка. Тут знай гляди в оба: чем дело ближе к концу, тем заботы больше мастеру.

Отлучился Евстифей куда-то с места. Васютка думает: «Эх, как тятька-то умаялся. Пошёл, пошатывается… А я ведь всё это время ничегошеньки не делаю, только стою да гляжу. Подсоблю-ка я ему чуточку!…» Подсел к колесу, приспособил вазу, и ну гранить, мелкие остатки подчищать… Осторожно, неторопливо делает, чтобы не напортить, боже упаси. И, видишь ты, получается у него не хуже отцовского гранение. Не отличишь ни за что. А больше-то Васютке, кажись, ничего и не надо. Сердце так и прыгает.

Отец к колесу… Так и остолбенел. Он и слово-то громко выговорить боится: не сбить, не спугнуть бы мальца, не дай бог, на беду дрогнут молодые ручонки, сорвётся… Только видит он: бояться-то нечего. Дело мальчишку слушается. Отлегло у отца от сердца. Тихо-тихо молвил он:

- Ну, ну, сынок, молодцом… Ровнее, ровнее держи… Вот так… Хорошо… Хорошо… А теперь давай я…

У Васютки от такой неожиданной похвалы в серых глазёнках огонь. Уж так ли он старается под конец!…

Вдруг, знать от похвалы-то, и перестарался малый. Погнал послушное колесо, да не туда. И погасил всё сиянье в отцовой грани. А грань та почти готова была.

- Стой! Стой! Ах ты, разиня!…

Замахнулся было Евстифей на мальчонку, да пожалел… Вырвал вазу, отпихнул неудачливото гранильщика.

- Что ты мне натворил, баловничи-ще? Куда ты с колесом полез? Или не видишь, чёртов ты племянник, а не человек… - Шибко ругается отец, утирает лицо полой фартука, сам бледен стал. - Как я теперь твой изъян выправлю? С нас обоих в конторе шкуру сдерут. По миру пустят, на Вышвырку нищими выгонят!

Васька ни жив, ни мёртв стоит перед отцом и ни слова. Он и сам не рад, что без спросу сел к абразимову колесу. Но теперь поздно, раскаянием горю не поможешь. А горе немалое.

Евстифей сердит, сел у колеса, на сына и не глянет. А у Васьки сердце так и замирает. Видит он: по всей вазе так и гуляет многоцветье, сияет узорчатость, а грань с изъянцем погасла и всё дело губит. Может, он излишне усердно нажал, глубоко взял, может, не под тем углом срезал край.

Не решит, не придумает Евстифей, как оплошку такую сгладить. А не сгладишь её - пропадёшь.

- Возьму-ка я ещё поглубже, возможно, выдержит.

И сам-то он спокойствие потерял. А больше всего опасается управителя-распорядителя, не заметил бы он такого греха. Но раздумывать-то больно много недосуг. Глубже стал резать. И сначала, ты гляди-ка, ничего пошло. Надёжно., Вон и сиянье снова загорается по всей грани. Отлегло у Васьки от сердечка малость, да и сам Евстифей не так сердит, не так суров, как час назад.