ПИОНЕР - Пионер, 1939 Октябрь 10

- Какие глупости! Почему нельзя? - удивилась Верочка, которая дома привыкла свободно обо всем разговаривать с мамой, как равная.

- Нельзя, нельзя! - повторяла Соня. - Ведь ты этого ничего не понимаешь и не можешь знать! Взрослые лучше знают. А ты непременно скажешь какую-нибудь ерунду, как сегодня, и всем будет неловко, и маме, наверно, стыдно за тебя, - объясняла Соня с испуганными глазами.

Верочка отошла к окну и стала сердито смотреть на серую стену.

«Вот я ей сейчас объясню, этой дурище», - подумала она сердито, однако объяснять не стала. Да и не могла она сейчас ничего объяснить, кроме того, что больше не любит дядю и хочет домой. Скорее, сейчас же! Дома бы мама, может быть, и ответила на все ее мучительные сомнения и вопросы, а здесь мама все время сидела у тети Нины, а когда и выходила, то подчинялась глупым порядкам дядиного дома и не стала бы, конечно, разговаривать с Верочкой, как с большой, о революции.

Из писем брата, полных непонятных слов и понятий, писем, которые мама ей прочитывала вслух не целиком, кое-что Верочка все-таки запомнила. Ей казалось, что она поняла: скоро начнется какая-то новая война и новая замечательная жизнь. Верочка не понимала, зачем нужна еще одна война, но новую жизнь ждала с нетерпением.

И когда в типографию, с ее знакомым шумом и катушками бумаги, пришли большевики, Верочка так и подумала, что это начинается новая жизнь.

Сомнения начались только в дядином доме. Верочка знала, что дядя Эрнест хороший и умный; мама всегда любила и уважала своего старшего брата. До сих пор Верочка и сама любила дядю, единственного из всех родных. Он был такой толстый, шумный и добродушный, знал

много смешных песен, шутил с Верочкой и загадывал ей «армянские» загадки, в которых ответ всегда неожиданный и самый непохожий.

Но вот дядя почему-то не обрадовался новой жизни. Он вел себя совсем, как хозяйкин управляющий: все боялся чего-то, не позволял смотреть в окна и называл красногвардейцев арестантами.

«Если бы брат был здесь, он был бы тоже красногвардейцем, - думала Верочка, нетерпеливо расплетая и заплетая кончик косы. - Ах, если б знать, что там теперь дома, в типографии?»

Долго так простояла Верочка у потемневшего окна, раздумывая и разбираясь во всем новом, что случилось в эти два дня, но ничего не выяснила, а только устала и захотела спать.

- Ну что? Какие новости? - спрашивал дядя Рудю, усаживаясь утром к столу.

- Сегодня в город не пройдешь: там сплошные бои, - ответил Рудя.

- Как бои? Ты же говорил, Кремль взят! Значит, все уже кончено?

- Нет! Не кончено. Я так думаю, теперь только по-настоящему и начинается…

- Почему же ты знаешь, если в город не пройти?

- Да мне сказали. У меня тут знакомый один есть, в казарме… И по телефону позвонить позволил. В комендантской у них аппарат работает. Я Сереже звонил на Никитскую. Вот там теперь самое главное и происходит.

- Ну?

- У Никитских ворот самый бой. Юнкера окопались. Проволочные заграждения, пулеметы, как на фронте, - рассказывал Рудя, оживляясь. - Кинематограф там, на углу, у них - за крепость. Сережка говорит: такая трескотня все время - прямо голова болит. Угол отшибли у одного дома, там, напротив.

Рудя увлекся, поднял голову, говорил громко. Верочка никогда не видела его таким.

- Такая стрельба! Да вот, слышишь? - Рудя остановился.

Все прислушались. Действительно, сквозь закрытые двойные рамы отчетливо был слышен отдаленный грохот и треск.

Верочка не спускала восторженных глаз с Руди. Но он вдруг как-то неловко повернулся и вышел из комнаты, сильно хромая. Соня испуганно смотрела на мать.

Дядя отвернулся и торопливо, боком прошел к себе в кабинет. И с этой минуты новая тревожная, гнетущая тишина навис. ла над дядиной квартирой. Казалось, все не живут, а только прислушиваются к негромким раскатам, похожим на отдаленный гром.

Нет, дядя не такой, каким знала его Верочка, - добродушный и веселый, - теперь дядя больше не шутит, и за поблескивающими стеклами очков открылись настоящие дядины глаза: маленькие, круглые, испуганные и злобные. Шумный дядя теперь стал тихим: он ходит на цыпочках и все проверяет крючки и задвижки на окнах и сложные запоры на входных дверях.

Дядя думает только о грабителях. Он все прячет и перепрятывает наново какие-то свертки и бумаги. Переносит их на цыпочках из кабинета в спальню и снова в кабинет и, наконец, приходит в нянину каморку и там, наклонившись, долго роется в корзине с грязным бельем, засовывая что-то на самое дно.

В доме организуется домовая охрана.

- Ночью придут! - шепчет дядя с испуганными глазами, - нужно приготовиться.

- Мама, кто придет ночью? - спрашивает Верочка, поймав маму у дверей тетиной комнаты.

- По-моему, никто не придет, - спокойно говорит мама. - У нас дома идет бой за типографию. А это обыкновенный жилой дом, и никому он ненужен.

Но дядя уверен - придут. Вечером он не позволяет зажигать в комнатах свет, взбирается на подоконники и тщательно завешивает окна плотными одеялами.

Утром Рудя принес маленький листок грубой серой бумаги. Это была газета величиной не больше ученической тетрадки. Дядя радостно ухватился за нее.

Единственное, что Верочка поняла из газеты, - это то, что на сегодняшний день объявлено перемирие. Действительно, выстрелов не было слышно, и от этого стало особенно тихо, потому что не было и обычного уличного движения.

Витя и Митя, совсем расхрабрившиеся, выпросили у матери разрешения выйти в город посмотреть. Девочкам позволили выйти только во двор подышать свежим воздухом.

Прогулка взад и вперед по асфальтовому квадрату двора была тосклива. Верочка подумала было улизнуть в ворота, но Соня, конечно, испугалась и крепче схватила ее за руку.

Верочка оглядывала бесчисленные пустые окна, окружавшие ее со всех сторон. Дядин дом все больше и больше превращался в ее представлении в ненавистную тюрьму. Сонина болтовня вызывала у нее скуку и досаду, а поведение дяди: эти свертки в корзине с грязным бельем и одеяла на окнах - досаду и отвращение.

Еще разрешенные для прогулки полчаса не кончились, когда Верочка потянула Соню домой. Она просто не могла больше кружиться на одном месте, между кухней и помойкой.

В столовой ее ждала неожиданность: вся семья была в сборе, тетя Нина полулежала в своем удобном кресле, а посередине комнаты, на простом стуле, выдвинутом из-за стола, крепко сидел, расставив ноги, совсем неожиданный в этой квартире военный в помятой гимнастерке и грязных сапогах. Он сидел просто и прочно, как не сидели обычно в дядином доме, и лицо у него было уверенное и бодрое несмотря на усталость.

- Да, вот так и еду в Петроград, - говорил военный, обводя любопытным взглядом поочереди всех членов дядиной семьи. - Послан полковым комитетом к товарищу Ленину.