Александр Петрашкевич - Избранное

Д м и т р и й. Не бросайся такими словами, сморкач. (Выходит.)

М и х а с ь. Убить! Убить его, пока до них не дошел!

М а к с и м (строго) . Остынь!

М и х а с ь. Я же ему и про отряд, и про комиссара, и про землянки… без утайки, как брату.

М а к с и м (упавшим голосом) . Что же ты наделал, раззява…

П о л и н а. Сме́ртухна! Всем сме́ртухна! Ай!.. Ай!.. Ай!..

Сцена затемняется.

Та же изба. С улицы слышна музыка. За праздничным столом — В а л ь т е р, Б е р т а и К л а у с. Им прислуживает Г а н с.

В а л ь т е р (поднимая бокал) . За победу, дорогая Берта! За победу, сын! За победу, наш друг Ганс!

Все выпивают, закусывают.

Все проходит, друзья мои! Прошел и позор Германии, который принес ей недоумок Вильгельм.

Б е р т а. Можно вляпаться в грязь, говорит гросфатер Хайнц, но не стоит в ней залеживаться.

К л а у с. Браво, мутти! (Целует мать.)

В а л ь т е р. Да! Сегодня мы, Кругеры, без излишней скромности можем сказать: отечество любит нас и мы считаемся незаменимыми. Я приближен к тем, выше кого в этом мире не стоит никто, а фрау Берта за каких-то неполных восемь лет поднялась от простой содержательницы массажной до профессора института расовых проблем… Но самое примечательное в том, что сегодня мы уже не те жалкие национал-социалисты, которые заботились, чтобы быть на хорошем счету у своего дворника. Сегодня мы — элита! Элита расы-повелительницы, для которой Германия превыше всего! (Поднимает бокал.) За тысячелетний рейх, друзья мои!

Все выпивают вино.

Б е р т а. Да, сынок, в Берлине не много людей, кто сделал для новой Германии столько, сколько сделал твой папа.

В а л ь т е р. Работай и повинуйся — было моим девизом. И я работал! Работал! Работал, чтобы поймать свой звездный час.

Б е р т а (сквозь слезы) . И если бы не наше большое горе… (Плачет, уткнувшись лицом в плечо Клауса.) Если бы не смерть…

К л а у с (упавшим голосом) . Гросфатер Хайнц?!

В а л ь т е р (улыбаясь) . Гросфатер Хайнц еще всех нас переживет.

Б е р т а (Клаусу) . Умер наш Гансик. Кремация бедной птички у меня перед глазами. (Плачет.)

Клаус хохочет, Берта растерянно смотрит на него.

К л а у с. Милая мутти, у меня перед глазами каждый день тысячи человеческих трупов. Два бульдозера не успевают сдвигать их в овраги и канавы.

Б е р т а. Клаус… Ты становишься грубым и бестактным.

К л а у с (захмелев) . Я становлюсь идиотом и очень жалею, что не знаю, кому этим обязан.

В а л ь т е р (выразительно посмотрев на Ганса) . У нас в машине осталось несколько бутылок бургундского…

Г а н с. Слушаюсь, мой генерал! (Выходит.)

В а л ь т е р (настороженно) . Продолжай…

К л а у с. Военнопленные, которых охраняет мой батальон, умирают тысячами. Продовольствия нет четвертую неделю. Люди съели траву, кустарник, обгрызли кору деревьев. Тысячи людей опутаны колючей проволокой на площади размером с Вильгельмплац. Вспыхнула эпидемия тифа и дизентерии. Батальонный врач говорит, что при таком скоплении трупов можно ожидать и чумы.

Б е р т а (в ужасе) . Сыночек, милый, это так опасно! (Решительно, как приказ.) Вальтер, надо что-то делать!

К л а у с. Не волнуйся, мутти. Мы не подходим к лагерю ближе, чем на прицельный выстрел.

В а л ь т е р. Разумно.

К л а у с. И представьте себе, я нигде не могу добиться не только продовольствия, но и более или менее вразумительных рекомендаций. Потом, где логика? Если людей…

В а л ь т е р. Сегодня важнее ненависть, чем логика.

К л а у с. Под настроение я стрелял. Но здесь их тысячи, и они дохнут… Меня тошнит от всего этого. Тошнит! Понимаете?! Когда люди заживо превращаются в навоз, меня выворачивает. И я написал рапорт. (Передает рапорт отцу.)

В а л ь т е р. Если ты, Кругер, назвал этот навоз людьми, значит, мирное время разбаловало немца. Да, пусть немец остается сентиментальным. Пусть его душу трогает музыка, живопись и прочая дребедень. Пускай себе он плачет над подохшей птичкой…

Б е р т а. Вальтер…

В а л ь т е р. Но наш святой долг — прежде всего научить немца ненавидеть. Ненавидеть и убивать! Понятие «великодушие», учит Розенберг, должно вызывать гнев. С этой точки зрения он раскритиковал «Сказание о нибелунгах».

Б е р т а. Зигфрид чересчур рыцарь.

В а л ь т е р. Мы, нацисты, — когорта воинов со сжатыми зубами!

Б е р т а. А наш кенар — это наш кенар, а их пленные — это их пленные!

К л а у с. Это наши пленные, мутти…

В а л ь т е р. Наши рабы! И никаких рапортов! Дохнут? И пусть себе дохнут!

Б е р т а. Наверху знают, что делают. И твой рапорт о положении пленных может вызвать не только удивление…

В а л ь т е р (многозначительно) . А немец немцу при случае из любого дерьма может веревку свить. Взаимное недоверие, грызня, непреодолимое желание уничтожить соперника и конкурента, обогатиться, вылезти вперед лично — вот нынешнее состояние германского общества. От солдата до фюрера. (Сжигает рапорт.)

Б е р т а. Мы приехали сюда из Освенцима. Все не так страшно, как кажется на первый взгляд. Действительно: первые две недели голодные ведут себя возбужденно, на третью на них находит апатия смерти, на четвертую — сама смерть. Наш институт изучал эту проблему и разработал соответствующие рекомендации. Видимо, до вашего лагеря они еще не дошли.

Клаус очумело смотрит на мать, на отца.

В а л ь т е р (втолковывает, как подростку) . В этом году в России только от голода умрет двадцать-тридцать миллионов. Твои сорок тысяч будут первой весомой жертвой на алтарь рейха.

Б е р т а. И есть все основания надеяться, что она будет должным образом оценена.

Клаус молча пьет вино и наливает себе снова.

Родители наблюдают за ним.

К л а у с (захмелев) . Не стану возражать, что Зигфрид чересчур рыцарь, но существуют же и какие-то нормы.

В а л ь т е р. Преданность идеалу прощает нарушение любых норм.

Б е р т а. А цель оправдывает личность.

К л а у с. Тем не менее я не хотел бы брать на свою совесть…

В а л ь т е р (перебивает) . Фюрер освободил нас от этой химеры.

К л а у с. Допустим… Но согласиться с тем, что…

В а л ь т е р (твердо) . Соглашаются с тем, кто говорит последним!

К л а у с. Отправь меня на фронт, и я покажу, чего стоит солдат фюрера. (Истерично.) И я хотел бы посмотреть в глаза тому идиоту, что законопатил меня вместе с батальоном жеребцов в этот медвежий угол. И это в то самое время, когда настоящие рыцари идут на Москву, чтобы на ее пепелище поделить славу Германии или умереть за фюрера! (Бросает бокал на пол.)

Б е р т а (спокойно) . Перед тобой идиот и идиотка, которые законопатили тебя в этот медвежий угол.

Клаус удивленно смотрит на отца.