Петр Альшевский - Моторы гинеколога Суна

Синяева. Варварская затея.

Щербинин. Я соглашусь. Представление с мнимым лишением жизни мы бы перед тобой разыграли, но тебе, Куприянов, хочется настоящих трупов, что, на твое несчастье, мы тебе не подарим. Я останусь непреклонным! Сумеешь ее порешить, я… с тобой пообедаю.

Синяева. Мною?

Щербинин. Живьем же нам тебя не съесть. После наших с ним укусов ты завопишь, и лично я отпряну… приведенным в смятение. «Он чувствует, как страх уже касается опасливых коленей». Поль Валери. «О смертная сестра, я – не быль, до свиданья!». Что еще я из него помню… «блаженны слитые тела течений плавных, а я один, один!». Сюда по месту добавится это – «и все же он познал нежнейшее из гнезд». Ну, и довершим цитирование этим – «из наболевших рук не выпускаю весел…». И с какой же предпосылкой он гребет? Сбытом чего занимается? Доставляет морским путем героин?

Куприянов. На весельной лодке?

Щербинин. Сонгвай Барвай бы повез.

Синяева. Он бы, спасаясь от полиции, в водоем бы не выпрыгнул. Ты о Согнвае, что герой гражданской войны в Буркина-Фасо? Щербинин. Он подключился в нее в преклонных годах и показал себя в самом лучшем свете. Секрет своей непобедимости в тех не крупномасштабных, но жутчайших рубках он унес с собой. Прощание с ним прошло при аншлаге.

Куприянов. На стадионе?

Щербинин. В зале для боулинга, где к нему и применили крайние меры. Без воздействия извне не обошлось.

Синяева. Самоубийством это не было.

Щербинин. Запустивший в него гранату намеренно щурил глаза. Не прицеливаясь, а выдавая себя за корейца или японца. Кожа не черная, поэтому не африканец… но для японца-то она слишком белая. Мы подозреваем Норвегию.

Синяева. Их уже раскрытого ликвидатора Олафссона, проживавшего до вылета на задание в китайском Чамдо. На реке Меконг.

Щербинин. С Сикан-Тибетского шоссе ее видно.

Куприянов. Да ну вас.

Щербинин. А чего ты отмахиваешься? Подойди к тебе Гуннар Олафссон, сверяющий твою физиономию с имеющейся у него фотографией, ты бы… бормоча, что ты – это не ты, ты стал бы заикаться и перестал бы жить. Именно! Гуннар Олафссон карал за малейшую неосмотрительность! С нескрываемой враждебностью к всем, кто ему попадается.

Синяева. Он спецработник нового типа. Норвежской тайной службе он осточертел, и они сами его сдали.

Щербинин. Объявили еретиком.

Синяева. Заявили о несогласии с его методами с трибуны ООН.

Щербинин. А ты к нему благоволила.

Синяева. Не самый отрадный эпизод моей биографии. Когда в давнишние времена мы пересеклись с Олафссоном в Москве, он вдохновил меня на возбуждение… уговорил предаться с ним страсти в мытыщинском санатории, по его данным не оборудованном прослушкой. Я поехала… домашних я оповестила, сказала я Олафссону. О чем оповестила? – спросил он. – О том, что дня на два меня хватит? Тебя, Гуннар, на один раз бы хватило, насмешливо промолвила я. Один я гарантирую! – крикнул он. – Слово чести!

Куприянов. Он его не нарушил?

Синяева. Нет. После нашего… того… я сказала ему, что даже жалко, что сейчас я засну.

Куприянов. Ну, и не спала бы.

Синяева. Хорошо бы, но меня потянуло непреодолимо. Что нетипично. Потому что, если я захотела, то захотела! Если меня раззадорили, я настроена делать это и делать! Из этого рабства мне себя не выкупить.

Куприянов. Существует лечебное питание.

Синяева. Хлеб? Черствый хлеб, картофель без масла, стебелек лука… и никакого сексуального желания. Щербинин. Твоему ничто не помеха.

Синяева. Вероятно…

Куприянов. Попытайся сесть на детские смеси. От активной половой деятельности они могут тебя отстранить.

Синяева. Я и без них в нее вовлекаюсь… но желание-то никуда не девается.

Щербинин. Православный государственник возжелал подарить кришнаиту таскаемую им с собой иконку. Брать ее кришнаит отказался. Пришлось всучить насильно. Под рукоплескания простых горожан.

Куприянов. Тут у нас прозелитизм. Стремление обратить других в свою веру.

Синяева. Прозе… проза… прозак – это успокоительное. Тому щедрому гражданину, ему бы не религиозные символы распространять, а успокоительное глотать! К кришнаиту прислал… от него по роже не получишь, да и града ругательств не услышишь – законный повод обругать и подраться у него появился, но он кроткий. Он избит! И вид перед его глазами рассыпается. Люди, дома, все в изломанной смутности, воздух, кажется, чист, так почему у меня помутнение, будто бы я на лакокрасочном производстве… в душе поселилась тревога.

Щербинин. С лаком и краской ты работала. На тот заводик мы ввели тебя, чтобы ты поглядела за нанятым туда Евгением Губчаковым.

Синяева. Угу… момент, вызывающий сожаления. Щербинин. Но не прискорбный.

Синяева. За восемь часов я столько там вдыхала… Губчаков регулярно прогуливал, а я, ка штык, приходила и принималась вкалывать и дышать. На восстановление жизненных функций у меня потом уходил весь вечер.

Куприянов. Тебя клали в барокамеру?

Синяева. Передвижной пункт медицинской поддержки меня у проходной не поджидал. Я бы им и не воспользовалась – заступай я на работу румяной и посвежевшей, Губчаков бы увидел, что я разительно отличаюсь от остальных и заподозрил меня в чем-то предосудительном.

Щербинин. Тогда бы он тебя убрал.

Синяева. Обязательно.

Куприянов. А Губчаков, он кто?

Щербинин. Тройник.

Куприянов. Тройной агент?

Щербинин. Голландский, наш и снова голландский. Высококлассный профи, однако за месяц до подачи документов в отдел кадров лакокрасочного завода ему уже стукнуло пятьдесят семь. Возраст не обманешь.

Синяева. Его контакты я отследила, и Губчаков пошел под уклон. Покатился к нам в руки.

Куприянов. Не разбился?

Щербинин. Мы его поймали. Не скажу, что над обрывом, но он был арестован. В обмен на признание и выдачу сообщников он словно выживший из ума требовал полной неприкосновенности.

Синяева. Еще чего захотел.

Щербинин. Он нас недооценивал. В его камеру в Лефортово мы для компании подсадили удмурдского душегуба Фирсова, и на следующее утро Евгений Губчаков заговорил без всяких условий. В ту трагическую ночь он немало пережил.

Куприянов. Сейчас он жив?

Щербинин. Скончался на зоне. И поныне небось в гробу переворачивается, о Фирсове вспоминая.

Куприянов. Информации вы от него добились, но моральная ценность вашего достижения невелика. Щербинин. Мы поступили здраво.

Куприянов. А я не такой умный. На открытом чемпионате России по решению головоломок я провалился.

Щербинин. Эти…

Куприянов. Чемпионаты.

Щербинин. Они где проводятся? Куприянов. Вы не знаете?

Щербинин. Мне… какая же противная музыка. Говорила мне моя подруга, слушая Шенберга. Своего покровительства я за это ее не лишил. Я знакомил тебя с моей непослушной любовницей Лизой?