Георгий Шенгели - Раковина [сборник стихов]

Четыре бьет. Чиновный люд (теперь
Одетый столь пестро и неказисто,
Что формуляры стонут от желанья
Стать гневными скрижалями прорух)
Спешит домой. Но, как и встарь, писцы
Бегут великолепной мелкой рысью,
Столоначальники трясут шажком
С приличною припрыжкой, генерал же —
Почти стоит: столь тяжелы чины.
Но вот прошли. И опустела площадь,
И солнце вновь булыжники считает,
И по стенам горячий ветер хлещет,
У блудной курицы вздувая хвост.
Пять пробило. Расхлябанная дверь
Адмиралтейства испустила визги,
И невысокий вышел офицер.
Расправил он кирпичное плечо,
Кирпичным ликом кувырнулся в небо
И сладко дух известки потянул:
Покинута сургучная Валгалла.
Он пал в бою; давно: пятнадцать лет;
Как древний викинг, пал в сраженьи — с мирам.
Он был поэт; как некие канцоны
Он вызубрил Регламент и Устав,
И Муза Государственныя Службы
Его на броненосец привела,
Его морской болезни обрекла,
На каждой вахте усыпляла нежно, —
И адмирал Онагренко однажды
Себе в больную печень пробурчал:
«Нет, плох наш Мертвецов; нет, керосину
Не выдумать ему; и у него
К тому же и фамилия такая:
Кладбищенская…» И велел отчислить.
Исполнено. Его из мичманов
В поручики переименовали,
Зачислили в адмиралтейство — и:
Пятнадцать лет, как десять дней мелькнули.
Так пал в бою поручик Мертвецов,
Так он попал в сургучную Валгаллу;
На службе там он целый день дремал,
Как некогда на вахте, а ночами
Его глушил бессновиденный сон.
Да, лишь один за все пятнадцать лет
Ему в насмешку подлый сон приснился:
Сидит он нагишом в степи и видит:
Вдали идут покойники, в порядке
И по ранжиру, тоже нагишом;
И каждый тащит курицу под мышкой,
Ощипанную, гнусную на вид.
Подходят чередой к нему, слагают
У ног его всю эту падаль, тихо,
Таинственно и ласково шепча:
«Учителю, учителю…» И в страхе
Проснулся унизительном поручик.
Курятины с тех пор не ел он вовсе;
Боялся спать один, а спать вдвоем
Боялся тоже: вдруг она задушит;
Боялся видеть зубы: не смеются ль;
Что брюки сзади лопнули — боялся,
И потому приосенял свой зад
Эгидою — обтерханным портфелем…
Вот вышел он, как много тысяч раз
И раньше выходил. Взглянул ругливо
В конец проулка, где синело море,
Стремительно раскачивая лодки —
И отвернулся, чувствуя, как жар
От ног тошнотно подымался к горлу.
Пошел домой. Сглотал холодный суп
И погрузился в «Тайны Венценосцев».
Потом — стоял: средь комнаты стоял.
Потом пошел гулять, — но тут обида
Нежданная ошпарила его:
Три вывески на перекрестке рдели;
«Я. Малкин» пламенело на одной;
Другая — «И. Я. Малкин» возглашала;
«А. Я. Бакши», смеясь, орала третья;
— И этой нарочитой срамотою
До мозолей был уязвлен поручик:
«А Я Бакши»… А ты, мол, Мертвецов,
Покойничек, кладбищенское имя…
И каблуком по штукатурке брякнув,
Поручик пулей ринулся домой,
Сжав зубы и портфель нещадно скомкав,
И поминая предков и потомков.
И поздней ночью он сидел, склонясь
Над новою тетрадью, и старался
Начать «Воспоминанья моряка», —
Но начертал: «И вообще мне скушно».
Но там не очень скучно было; — там:
На Свалках, на Нахаловке, на Глинке,
В каменоломнях — в эту ночь сошлися
Забродчики, фронтовики, гамзеи —
В пятнадцатикопеечных брылях,
В клеенчатых фуражках, в бескозырках;
Там стрекотал фальцет пропагандиста,
Там голос рыбака норд-остом рявкал;
Винтовки лязгали, и ржавым звоном
Отряхивался пулемет; — там голод
Не лодочками простирал ладони,
А свертывал их в кулаки, венчая
Шипом кастета… С севера текли
Сермяжные фаланги, и матрос,
С двумя серьгами, пьяный и кудрявый,
Захлебываясь «Яблочком», сияя
«Авророю» на двухаршинной ленте,
Уже купал свой пыльный броневик
В водах Салгира. И ему навстречу
Взбухал и зрел Везувий потаенный…
Уже два дня весь городок давился
Икотой слухов; кокаин в цене
Поднялся очень; протоиерей
Постыдно окарнал власы седые
И рясу снял; а многоумный Пуло,
Магнат и столп, уж погрузил багаж
И плакал в Думе, Что: «каменоломни —
Гнездо для мирных жителей»… Патрули
Слонялись офицерские… На утро
Гудело все. Гудел толпою порт;
Гудки ревели на заводе; выла
Сирена канонерки на проливе;
И с треском отлетали в вышину
Лазуревые радио…
Поручик
С утра засел в своем адмиралтействе,
Пеньку пытался нюхать и заклепки
Рассматривать, — но суета вокруг
То зайчиками по стенам вилась,
То голосами гулкими и бегом
По лестницам и комнатам плясала,
То адмиралом в кабинет влетала,
То сыпалась из портсигара на пол
Тугими папиросками. Поручик
Почуял вдруг, что — некогда ему,
Что суматоха тарахтит по нем,
Как… мерзлая земля… по крышке… гроба.
И полон торопливой скуки, вдруг
Помчался к адмиралу Мертвецов:
В чем дело? Что случилось? почему
Пятнадцать лет, пятнадцать тысяч лет
Стоит адмиралтейство нерушимо,
А нынче кто-то, где-то, почему-то,
Откуда-то… Стук, суета, тревога…
Но адмирала не было. У входа
Сидели вестовые, развалясь,
И ни один не встал. Застыл поручик:
Так вот оно что!.. «Вставь! Ослепли?»
Встали… «Я научу вас!» И помчался дальше.
Но звуковые волны побыстрее
Поручичьего бега. И услышал
Себе вослед он: «Много вас найдется
Учителей ». Все понял Мертвецов.
Вдруг бич стальной хлестнул до городку.
Как сотни однотонных ксилофонов
Зазвякали граниты, и асфальты
Затукали. И вдруг — раз и другой,
И третий, небо лопнуло с надсадой, —
И время отвердело. Мертвецов
В свой кабинет влетел; впервые в жизни
Швырнул портфель, образчики пеньки
В чернильницу припрятал и, потея,
Извлек наган из тесной кобуры.
Сбежались офицеры к адмиралу:
— Что делать? — Ждали.
Вдруг пропел гнусаво,
Как будто эн произнося французский,
Безносый телефон и в хрящ ушной
Короткий выплюнул приказ: Прибыть
В штаб коменданта. — Вышли. Город лыс.
Сияют камни, ставни и решетки,
Испуганным сияет потом лик
Последнего пробеглого. И в небе
Все тот же барабанщик заводной
Частит, неведомо где, беглой дробью.
А в штабе — дым. Там — жгут бумаги; там
Машинки размножают повеленье
Не выходить на улицу, — и крабом
Десятиногим бегают вдоль клавиш
Подсиненные руки машинисток;
Там — пьют; там жабы красные томатов
В содружестве с селедкой, исчезают
В горячих ртах; там проволокой ржавой
И радужной дреколье обвивают;
Там — бомбы раздают; там подымают
На крышу гочкисы. И телефоны
Без остановки энкают.
Поручик
Под черепаший щит броневика
Залез — и ринулся по переулкам.
Дна дня метался в поисках врага,
Заставами весь город рассекая.
Но враг бесплотен, враг неуловим,
Всегда он там и никогда не здесь;
Он разражается, без толку, вдруг,
Назойливейшей трескотней, он может
Осесть воззваниями на заборах,
Он может ощутиться под ребром
Хорошеньким осколком; если только
Не ограждать пустынных улиц стражей,
Не сыпать в ночь завесой огневою,
Не выезжать все в новые кварталы
Броневиками, — расплодится он
И станет вездесущим. Скука, скука!..
Враг отходил. Цеплялся за кладбище,
За загородный гад, за мол, за бойни,
В каменоломни всасываясь. Реже
Кряхтели пушки. Смело засвистали
Средь заводских окраин шомпола.
А Мертвецов икал от злобы: где же,
Где же они? И третьим утром, рано,
Вдруг налетел своим броневиком
На залп. Ответ. Ответ. Замолкли. Ладно!
И разбивая двери и шкафы,
Через четыре теплых перепрыгнув,
Он выволок из-под железной крыши
Остывший пулемет и связку лент
Расстреленных, и щуплого жиденка.
— «Фамилья?» — «Малкин». — «Малкин? Xорошо» —
И вывели, и петлю закрутили.
— Не надо мыла: за ноги повесим. —
И шесть часов дрожало деревцо,
И кровь сбегала из ноздрей по векам,
По лбу, на землю.
В сумерки опять
Подъехал Мертвецов. — Готов? — Еще бы. —
Ну, ладно. — И увидели солдаты,
Как вдруг поручик побежал во двор,
И курицу взволнованную вынес,
И в небо смехом разевая рот,
Внимая исступленному клохтанью,
Ей ощипал грудь, спину и крыла
И тоже за ноги повесил — только
На шее у насмешника. — Субботний
Ему обед. — И возвратился в штаб,
Свою избывши скуку и надменно
Расстегнутыми брюками зевая,
Как офицер — насмешек не страшась.